Том 12. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

Лиризм, как мы видели, вливается у Сергеева-Ценского в пейзаж, в интерьер, в портрет. Но этого ему мало, — он добивается самостоятельности. Он перебивает повествование или образует зачины к главам, как в «Вале» и в «Обреченных на гибель», как в одной из глав «Севастопольской страды» («Витя и Варя»). Лирические отступления в прозе Сергеева-Ценского — это как бы беседы автора с читателем по душам. Писатель словно хочет быть понятым до конца: он комментирует поступки и переживания действующих лиц, обобщает то или иное явление, но так, что эти его обобщения остаются свободными от налета дидактики. Писатель как бы высказывает свои мысли вслух, делится с читателем впечатлениями, советуется с ним, любуется, восхищается, негодует и требует от него сопереживания — сострадания или же сорадования.

«Когда душа притихает, не кажется ли тогда излишне шумным решительно все на свете?» — таким как бы вопросом к читателю открывает Сергеев-Ценский последнюю главу «Вали».

Интимность подобным беседам придают разговорные интонации, то сдержанно изумленные, то неназойливо убеждающие, то задумчивые, полувопросительные, чуть-чуть неуверенные, обычно возникающие в тех случаях, когда человек к чему-либо приглядывается, прислушивается, вовне или в самом себе, и не может еще найти этому окончательного определения.

«Разве это усталость души? Нет, это просто душа у себя, в своей собственной келье, дома. В сутолоке жизни так редко бывает это с нашей душой, а как это нужно!.. Это — не одиночество, это только свидание с самим собою, радостное и милое, — ну просто куда-то сбежал от самого себя, долго скитался и вот вернулся» (там же).

Интонации эти слышны не только в отступлениях, они внятно звучат и в повествовании и в описаниях: «В небольших лесовых глазках его была теперь не только кротость, еще и недоумение, и даже испуг, и тоска, пожалуй» («Маяк в тумане»); «…отсюда, с горы, виден — и до чего же отчетливо! — весь изрезанный изгиб берега…» (там же).

Подобно тому как в лексике Сергеева-Ценского сосуществуют два начала: конкретность и эмоциональность, — так в мелодике его прозы сосуществуют две интонационные стихии — лирическая и разговорная. Это сосуществование, это взаимопроникновение и порождают общий ее тон — приподнятый, взволнованный и вместе интимный. Интимная непринужденность интонации поддерживается и вкраплением в авторскую речь разговорных оборотов и разговорным построением фраз, причем «разговорные» фразы очень часто оказываются в авторской речи Сергеева-Ценского по соседству с такими, в которых слова расставлены, как их принято расставлять не в прозаической, а в стихотворной речи. Проза Сергеева-Ценского предназначена не только для чтения глазами, но и для чтения вслух.

В 1940 году Сергеев-Ценский сказал мне: «Я не допускаю в речи моих героев ничего такого, чего бы они не могли сказать по своему происхождению, положению в обществе, возрасту, по месту своего рождения и по месту своего постоянного жительства».

И в самом деле: речь героев Сергеева-Ценского с успехом заменяет дотошное их описание. Она дает точное представление о том, кто перед нами. Нам стоит послушать, как говорит Дрок из «Маяка в тумане», чтобы заключить, что он из простонародья и что он из какой-нибудь южной губернии:

«Моя квартира — одна комната, и она холодная, что касаемо зимнего времени!.. И курям опять же абы что…»

«Я так не люблю, так не люблю, что я брюнетка!» («Недра»).

Это говорит гимназистка, еще не научившаяся выражаться вполне литературно.

Речь Алексея Иваныча Дивеева из «Преображения России» отражает его душевную сумятицу. Дивеев изъясняется нервными, преимущественно короткими, иногда неправильными фразами. Он все время думает о другом, о своем, и ему не до литературных оборотов, ему даже некогда докончить мысль: «Вы себя изменили очень!..» — говорит он Илье. «Вам так не нравится?» — медленно спросил Илья. «Нет! И прежде, прежде тоже нет… Всегда нет!» Этим он хочет сказать, что Илья весь и всегда был ему антипатичен. «Вы — нуль… Даже то, что Митя… Этого я также не могу поставить вам в вину…» Подразумевается: Дивеев не винит его в смерти своего малолетнего сына Мити. Дивеев сам себя перебивает, сам себя обрывает, сам себе возражает. «И думаете вы, что так лучше?» — спрашивает его Наталья Львовна. «Нет, иногда не лучше… Бывают случаи, что не лучше… Никогда не лучше!» Тем, кто не знает обстоятельств его жизни, может показаться, что он говорит загадками, — до того тонка, трудно уловима для глаза нить, на которую он нанизывает ассоциации: «Это о нем, о нем вы мне тогда… вчера? Лампадка розовая, и кошка… это он?» «Явного вам хочется?! (Подразумевается явное убийство.) Вам, чтобы из револьвера на вашем вокзале, непременно у вас на глазах! — трах! — и чтобы народ тут кругом… и дьячок… и татарин, чтоб чай и пиво…»

Речь Антона Антоныча из «Движений» представляет собой затейливый сплав различных говоров, и в то же время так сплавить их мог соответственно своему неуемному темпераменту только Антон Антоныч. Ни у одного из героев Ценского мы не уловим даже отдаленного сходства с его манерой выражаться. Это его, и только его речь, бьющая из него ключом, как до поры до времени бьет из него ключом жизненная сила, — речь совсем по-иному, чем у Дивеева, сбивчивая, сумбурная, напористая, страстная, полнокровная, самоупоенная, временами захлебывающаяся («аж, аж, аж!..»), — так силен наплыв владеющих им чувств. Она отражает в своем кипении жизнелюбие и самонадеянность Антона Антоныча, пылкий нрав, подбивающий его на крутые повороты с торной дороги на непроезжую, толкающий его на безрассудства, захлестывающий его, вырывающий у него из рук весла. И так всегда у Сергеева-Ценского: на словарь и синтаксис его героев кладут печать их национальность, их происхождение, их среда, их профессия, но все эти влияния преломляются через их индивидуальность. Дети у Сергеева-Ценского говорят «детским» языком, но без малейшей «инфантильной» примеси. Знаток не только детской психологии, но и детского языка, Сергеев-Ценский достигает того, что ткань детской прямой речи нигде у него не рвется, нигде слух не различает фальшивых нот подделки под ребячий язык. В жизни дети говорят именно так, как говорят его Колька из «Мелкого собственника», или Генька из «Верховода», с его властными, командирскими интонациями, или Садко из «Сказочного имени», или герои «рассказов о детях» — «Воронят», «Потерянного дневника», «Конца света», или Таня и Леня из романа «Искать, всегда искать!». Временами кое-кто из них употребляет «взрослые» обороты речи, но это не «недогляд» автора: Ценский и это подслушал у жизни в один из своих многочисленных выходов «на натуру» и отметил как одно из характерных проявлений детской восприимчивости.

Герои Ценского по большей части превосходные рассказчики, вот почему Ценский так охотно предоставляет им слово, мы же слушаем их — я не оговорился: да, именно слушаем, ибо Ценский создает полную иллюзию живой речи, — с неослабевающим вниманием, мы их заслушиваемся, как бы ни были пространны монологи Антона Антоныча, хотя бы целая новелла состояла из рассказов, имеющих более или менее отдаленное отношение к объявляемой Максимом, Лукою и Алексеем теме («Сливы, вишни, черешни»), хотя бы даже новелла представляла собой почти сплошное, лишь изредка перебивающееся репликами слушателя повествование Павла об его семейных неурядицах («Кость в голове»). «Конец света» — в сущности, новелла о мальчике, впервые попавшем на юг. Рассказы рыбовода Трубникова о лове рыбы — это «боковая» тема. И, хотя эта тема специальна, мы слушаем Трубникова не отрываясь: до того занимательно, до того вкусно умеет он рассказывать. Сказ Сергеева-Ценского — это не школа, это университет мастерства, который необходимо пройти каждому молодому прозаику.

Сергеев-Ценский виртуозно владеет просторечием. В просторечие он нет-нет да и вплетет — для колоритности, для комического эффекта — какой-нибудь книжный оборот, который его персонаж, силящийся изъясняться «деликатным способом», еще не освоил хорошенько, от которого он слышал, если можно так выразиться, только еще звон и который он употребляет далеко не всегда к месту, кстати, который подвергается в его устах забавным искажениям, сплошь да рядом сталкивается с вульгаризмами, составляющими основу его языка, что в силу контраста создает дополнительный комический эффект: «…когда я в бессознании находился…»; «…у меня сейчас головы кружение и в глазах мрак»; «…пришлось это дело оставить на произвол»; «Конечно, развитости мозгов у меня тогда после моей болезни и быть не могло»; «Она баба из себя тогда очень здоровая была: ряшка мало не лопнет, и во всех частях круглота»; «А… муж ее с морды стал еще толще, обширнее». (Все примеры из «Кости в голове».)

Из множества применяемых Ценским приемов усиления разговорности речи укажу еще на так называемый «эллипсис», то есть на пропуск иных, иногда важнейших членов предложения. Сергеев-Ценский так охотно прибегает к нему оттого, что эллиптична и живая речь, особенно если человек взволнован, если от волнения ему не хватает слов для выражения своей мысли, своих чувств: «Это кто же такой… сообщение вам такое, а-а?..» — спрашивает вне себя от возмущения Дрок («Маяк в тумане»); «Да от кого же это вы?» — спрашивает Макухин полковника Добычина, принесшего весть о начале первой мировой войны («Пушки выдвигают»).