Том 12. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

Тут Леня как бы запнулся, но за него энергично докончил Матийцев:

— Строить новые рядом со старыми!

— Ка-ков? — поглядел на Худолея Ливенцев, кивнув перед тем на Леню. — Вот он, настоящий советский ученый, не с отвлеченностями, не с абстракциями имеющий дело, как я грешный, а с тем, что нужно для жизни. Помнится, один писатель сказал, что в паре и электричестве гораздо больше любви к ближним, чем во всех книгах известнейших гуманистов… Можете добавить, Леонид Михайлыч, что и в коксе тоже. Ведь ваша идея, она как? Увеличит, я думаю, у нас выплавку металла?

— Несомненно. К тому мы и стремились. А иначе зачем же нам было бы и огород городить, — ответил Леня.

— Ну вот, — это ясно! А чем больше железа и стали, тем больше машин, а чем больше машин, тем легче людям, а чем легче станет жить людям, тем, значит, больше проявлено к ним любви! — Тут Ливенцев оглядел Леню и добавил для него неожиданно: — Вам никому не приходилось выбивать зубов?

— Крупных драк у меня, кажется, не было, — улыбаясь, ответил Леня.

— Но драки вообще бывали, и способностью выбить иному ближнему зубы вы, насколько я понимаю, не обижены от природы, — продолжал Ливенцев.

— Постоять за себя, конечно, могу, — все так же улыбаясь, сказал Леня.

— Вот! Вот именно! И тот, кому вы сокрушите зубы, конечно, будет говорить о вас всем и каждому, что вы — горилла, мясник, людоед, и прочие ласковые словечки… А между тем, между тем в вас сидит и вами движет огромнейшая любовь к людям! Та самая любовь к людям, какая и нами двигала, нами всеми, людьми старшего поколения, участниками навязанной нам гражданской войны!.. Приходилось нам отвечать жестокостью на жестокость. Раз пришлось прибегнуть во имя светлого будущего для темных забитых масс к вооруженному восстанию, то какой же мог быть тут разговор о белых ризах? Если против тебя идут с винтовкой в руках, то и у тебя должна быть та же винтовка, а если выставят на тебя пушку, то дурак будешь, если пушки не выставишь сам!.. И если вот теперь ополчатся против нас фашисты в Германии, в Италии, Японии, то разве мы должны глядеть на них глазами кротких людей: придите княжить и владеть нами; нет, мы должны дать им жестокий отпор, и вот тут-то ваш новый кокс и должен сослужить свою службу… Так? И в долгий ящик откладывать этого дела нельзя! И… вот что я вам хочу сказать, Леонид Михайлович: если вам кто-нибудь препятствовать будет в этом вашем деле, — я знаю, палки в колеса таким новаторам, как вы, у нас вставлять умеют, охотники до этого таятся везде, мы от них не очистились, нет, — бейте их, подлецов, непосредственно в зубы! И вас не будут судить за членовредительство, а дадут вам орден! Ведь бил же всяких там немцев — шумахеров наш Ломоносов в Российской Академии наук, значит, без этого нельзя было ему, и никто не отдавал его под суд за это. А что мешали ему, — то да: мешали, и даже слишком мешали, — не зря же он пил так, что допился до водянки, от которой в моем возрасте и умер.

— Николай Иванович! Помните, что эта милая болезнь угрожает и вам, — энергично сказала Елена Михайловна.

— Нет! — еще энергичнее отозвался на это Ливенцев. — Нет, не угрожает! И не хочу я знать ни о какой водянке! Дал я вам слово, Еля, и сдержу его. Я уже перемог себя. Мне когда-то сказал один пьяненький мужичок: «Н-ни зерна не пил, ей-богу, ваше благородие, ни зерна!» Так и я вам скажу, ни зерна пить не буду. Конец! Пьяниц чем лечите вы, врачи? Внушением? Вот это самое внушение я от Леонида Михайловича и получил сейчас. Этот угол зрения на жизнь был почему-то от меня далек, — он мне его показал. Но математика моя, математика!.. Я, должен вам признаться, от нее уже отстал. Не дает она мне теперь той поэзии, какую давала прежде, раньше, до мировой войны… Я профессорствую и только. Повторяю продвижение, но… не иду вперед. Не могу я заставить свою мысль углубиться в абстракции после всего, что испытал и видел, с лета четырнадцатого года начиная. И в сущности, посудите сами, какая там к черту абстракция, когда хлынул кровавый потоп? Леонид Михайлович, — перебил он себя вдруг, — вы пустите меня в свою лабораторию?

— А отчего же нет? Пожалуйста! — тут же согласился Леня.

— Вот! Спасибо вам! Вот и все лечение, какое мне нужно… Кроме вашего внушения, Еля!.. Мне нужно живое дело, а не абстракция! Что же, в самом-то деле, я не могу разве пройти курса вашего горного искусства, товарищи инженеры, скажем так, за какой-нибудь год? Вполне могу и очень теперь жалею, что не догадался сделать этого раньше!.. Вполне могу, и с завтрашнего дня, если позволите, считайте меня своим учеником, Леонид Михайлович.

Еще не успел ответить на это Леня, как Таня, до этого, казалось, с особым упорством молчавшая, захлопала бурно в ладоши. Этот знак одобрения заразителен, и вслед за Таней захлопали все другие.

Ливенцев поднялся и поклонился, улыбаясь, сначала Тане, потом Еле и другим. И, продолжая улыбаться, довольно вкрадчивым тоном, поглядывая на Елену Ивановну, но обращаясь больше к Матийцеву, заговорил:

— Вы присутствуете, товарищи, при знаменательном акте преображения человека. Человек этот на ваших глазах избрал себе новый путь и стал на него твердой ногою… Так вот, может быть, вы разрешите ему, как это в просторечии говорится, посошок на дорожку, а?

— Ни за что! — крикнула Елена Ивановна. — Ни под каким видом! Никаких посошков на дорогу!..

Ливенцев посмотрел на нее продолжительно, как бы померкшими несколько глазами, но все так же продолжая улыбаться, и сказал:

— Какая же вы хорошая, Елинька! Но зачем же вы так волнуетесь, не понимаю? Разве вы не видите, что я просто-напросто пошутил…

1958

Н.М. Любимов. Сергеев-Ценский — художник слова

Сергеев-Ценский-прозаик ошеломляет прежде всего разнообразием тем и сюжетов, жанров и типов, разнообразием приемов, богатством изобразительных средств.

Его наследие составляют этюды и стихотворения в прозе, повести бытовые и психологические, романы психологические и исторические, новеллы психологические и бытовые, поэмы и эпопеи. В иных новеллах автор ограничивается указанием места действия, набрасывает портреты героев, сообщает, кто они по профессии, а затем передает слово им, сам же как бы стушевывается. Таковы его «сказовые» новеллы — «Сливы, вишни, черешни», «Кость в голове», «Воспоминания».

Кажется, нет такого слоя населения, такого сословия, нет такого рода занятий, представителей которых не вывел бы Сергеев-Ценский в том или ином своем произведении. Кого-кого только не увидит читатель на страницах его книг! Рабочих, крестьян, мещан, помещиков, купцов, штатских и военных инженеров, землемеров, полководцев и флотоводцев, солдат и офицеров — моряков, пехотинцев, артиллеристов, врачей земских, врачей военных, архитекторов, учителей, священников и монахов, художников, писателей и журналистов, чинов судейских и полицейских, воинских начальников и контрабандистов, плотников, печников, рыбаков, пильщиков, штукатуров, письмоносцев. Тут и москвичи, и тамбовцы, и рязанцы, и орловцы, и калужане, и сибиряки, и крымчаки. Тут и украинцы, и латыши, и татары, и евреи, и немцы. И речь каждого из них, сохраняя особенности своего языка, говора, выговора, вместе с тем ярко своеобразна. У каждого из них свой запас слов, своя манера их расставлять, своя интонация, свой ритм — то отрывистый, то округлый, то медлительный, бестревожный, то скачущий, задыхающийся, бурный. Тут и древние старики, и люди так называемого среднего возраста, и молодежь, и дети — школьники и дошкольники. Без преувеличения можно сказать, что такую «смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний» мы обнаружим в русской литературе только еще у Чехова и у Лескова.

Сергеев-Ценский — писатель гоголевской школы. Он сочетает в себе зодчего, живописца, скульптора, музыканта, артиста.

Сергеев-Ценский — зодчий, ибо он искусно строит свои произведения, и это его искусство — искусство тонкое, хитроумное. Он не гонится за эффектами внешней занимательности, он избегает резких поворотов, изломов, зигзагов в сюжетной линии. Он показывает героев главным образом не в исключительных, а в типических обстоятельствах. Узости пространства, ограниченности отрезка времени он обычно предпочитает широту пространственного и временного размаха. Он не спеша ведет героев от ситуации к ситуации, постепенно добираясь до тайников их души, успевая показать их читателю с разных сторон. Отсутствие внешней занимательности Сергеев-Ценский восполняет своеобычной остротой мысли, верностью социальных обобщений, типичностью образов, в то же время четко индивидуализированных, точностью психологического анализа, выразительностью портретной живописи, своеобразием описаний природы, сочной колоритностью описаний быта и нравов, красочностью описаний домашней обстановки, поэтичностью и взволнованностью лирических отступлений. Такие произведения Ценского, как «Валя», совсем не статичны, как это может представиться на первый взгляд. Действие такого типа произведений переносится автором вглубь, в душевный мир героев. Это течение быстрое, но подводное. Главная героиня, по имени которой и названа поэма, в ней не действует: события поэмы развертываются уже после ее кончины. Но все в поэме полно ею, она составляет главный психологический и сюжетный ее узел, она присутствует в ней незримо. Такова в общих чертах сложная композиция «Вали». Замысел произведений Ценского всегда оказывает влияние на архитектонику, определяет ее. Автора второй части «Преображения России», служащей продолжением «Вали», — романа «Обреченные на гибель» — интересуют уже не только судьбы индивидуумов, но и судьбы целых социальных пластов. В «Обреченных» гораздо больше внимания уделено быту, среде — среде военных, домашнему быту Сыромолотова, Худолея — и гораздо меньше природе, которая является одним из главных действующих лиц в «Вале».