Α. Спасский История догматических движений в эпоху Вселенских соборов - Α. Спасский

«Духъ Сятый, Святъ по естеству (τо πνεύμα το άγιον κατά φϋσιν) такъ же, какъ Отецъ святъ, а равно и Единородный», — говоритъ Григорий Нисский. Василий Великий повторяетъ тоже: «какъ Отецъ святъ по естеству и Сынъ святъ по естеству, такъ свять по естеству и Духъ истины» и добавляя, что «въ Духе святость есть естество» (φύσις ή άγιοσήνη). «Господомъ» исповедуетъ его Григорий Богосло, «Духомъ животворящим» (πνεύμα ζωоποιον)—называетъ Его Василий Великий и, раскрывая это учение подробнее, замечаетъ: «Духъ оживотворяетъ (ζωοποιεΐ) вместе съ животворящимъ все Богомъ и дающимъ жизнь Сыномъ». — „ Το εκ τοΰ πατρός έκπορευομένον» (отъ Отца исходящаго). Объ «исхождении», какъ отличительномъ свойстве Духа Св., училъ уже Афанасий, но философско–богословская установка понятия ο Духе, какъ отдельной Ипостаси Св. Троицы, и исхождении, какъ ея конкретномъ признаке, принадлежитъ каппадокийцамъ и, главнымъ образомъ, Григорию Богослову и Григорию Нисскому. «Το εκ πατρός εκπορευομενον» въ константинопольскомъ символе ставится въ прямую параллель къ τον εκ τον πατρός γεννηθεντα и обозначаетъ столь же тесное и неразрывное отвюшение Духа къ Отцу, въ какомъ находится и Сынъ, вполне заменяя собой по внутреннему смыслу слово «όμοουσιος, опущенное въ члене ο Духе. И эта мысль ο равенстве Духа Отцу и Сыну въ отношении къ Божеской природе рельефно выражается въ дальнейшихъ словахъ: «το συν πατρί καί υίω συμπροσκυνονμενον και συνδοξαζόμενον» (съ Отцомъ и Сыномъ споклояемаго и славимаго)». Церковные писатели всегда разсматривали «споклонение и спрославление», какъ доказательство единства и равночестности природы. «Природа прославляемыхъ одинакова», — говоритъ Василий В. Только Богу прилично поклонение, и если Духъ спокланяется съ Отцомъ и Сыномъ, то Его Божество должно быть тоже самое, что и у Отца и Сына . — Εις μίαν άγίαν, καθολικην και άποστολικην έκκλησίαν, όμολυγούμετ εν βαπυισμα εις άφεσιν αμαρτιον, προσδοκώμεν άνάστασιν νεκρών καί ζωην τοΰ μελλοντος αιώνος» (въ одну святую, соборную и апостольскую церковь; исповедуемъ одно крещение въ оставление греховъ; ожидаемъ воскресения мертвыхъ и жизни будущаго века). Это—необходимые члены для всякаго символа, который разсчитываетъ быть принятымъ при богослужебной практике. Взятое въ отдельности, каждое слово изъ этихъ строкъ можетъ быть отыскано въ томъ или другомъ поместномъ вероизложении, но вся комбинация ихъ и литературная обработка, выражающаяся въ отдельномъ расчленении «исповедуемъ, ожидаемъ»… представляетъ собой исключительную особенность «константинопольскаго символа.

Подведемъ теперь итоги всему сказанному о происхождении константинопольскаго символа.

1. Такъ называемаго Епифаниевскаго символа никогда не существовало въ качестве особой редакции; въ относящемся сюда месте «Анкората» первоначально стоялъ никейский символъ, интерполированный неизвестнымъ лицомъ посредствомъ вставокъ всехъ выражений, отличающихъ константинопольское вероизложение отъ никейскаго, — вероятно, уже после Халкидонскаго собора.

2. Свидетельства Григория Богослова, присутствовавшаго на самомъ соборе, показываютъ, что константинопольские отцы исправляли никейский символъ и изложили учение о Духе Св. съ опущениемъ термина «Богъ», т. — е., въ томъ виде, въ какомъ оно и встречается въ константинопольскомъ изложении.

3. Анализъ константинопольскаго символа даетъ ясно видеть, что учение о Сыне и Духе Св. въ немъ разработано въ ново–никейскомъ направлении и что все его содержание вполне соответствуетъ темъ даннымъ, какия сохранились о деятельности этого собора. Такъ какъ судьба константинопольскаго символа была тесно связана съ историей составившаго его собора, а этотъ соборъ получиль признание вселенскаго только на халкидонскомъ соборе 451 года, то странно бы ждать какихъ–либо оффициальныхъ и торжественныхъ заявлений объ обязательности его на пространстве отъ 381 до 451 г. Съ другой стороны, если символъ быль изданъ действительно константинопольскимъ соборомъ, авторитетъ котораго долженъ былъ иметь силу, по крайней мере, для восточныхъ церквей, то столь–же было бы удивительно, если бы мы отъ восточныхъ писателей и деятелей не получили бы никакихъ, даже малейшихъ известий о существовании его. Новейшия изследования пролили достаточный светъ и на это темное место въ истории константинопольскаго символа. Можно сказать, что по крайней мере, за каждое десятилетие, начиная съ 380 годовъ, сохранилось такое или иное свидетельство о существовании его, и число этихъ свидетельствъ начинаетъ возрастать по мере того, какъ мы будемъ приближаться къ половине V–го века. Древнейшее указание, хотя и непрямое, на константинопольский символъ мы находимъ въ такъ назы–ваемыхъ диалогахъ о Св. Троице, приписываемыхъ Афанасию. Судя по учению о Троице, излагаемому въ нихъ и полемике съ аномеями, они должны были появиться не позднее поcледнихъ годовъ IV века, когда аномейство не утратило еще своего значения. Въ диалоге о Духе Св., происходящемъ между православyымъ и македонианиномъ, первый, между прочимъ, упрекаетъ второго за прибавку, сделанную македонианами въ символе Лукиана вопреки подлиннымъ мыслямъ этого мученика.

Α разве вы ничего не прибавили къ никейскому изложению веры? — спрашиваетъ македонианинъ.

Правосл. Прибавили, но не противное ему.

Македон. Все–же прибавили.

Правосл. То, что въ то время было не обследовано,

Теперь, благочестиво отцы истолковали (τа τότε μη ζητηθένια, α νΰν έρμηνεΰσαν οί πατερες ευσεβώς).

Какъ бы кто ни понималъ это место, несомненно, что здесь идетъ речь о прибавке къ никейскому символу, сделанной константинопольскимъ соборомъ. Ν$ν показываетъ, что эта прибавка стала предметемъ спора между македонианиномъ и православнымъ (речь идетъ о Св. Духе) въ ближайшее уже время къ константинопольскому собору. — Дальнейшимъ свидетелемъ за существование этого символа является известный аскетъ Нилъ синайский. Происходивший изъ знатнаго рода, занимавший въ Константинополе высокую должность экзарха, принадлежавший вместе съ Маркомъ отшельникомъ и Прокломъ, впоследствии константинопольскимъ епископомъ, къ кружку Иоанна Златоуста, онъ въ конце IV века, оставивъ свою должность и богатства, удалился на гору Синай и здесь, после долгихъ подвиговъ скончался около 430 года. Кунце, подвергнувший тщательному изследованию его сочинения, нашелъ въ нихъ рядъ цитать, показывающихъ знакомство его съ константинопольскимъ символомъ. Вотъ Некоторыя, более несомненныя изъ нихъ : а) μονογενής υιος και λόγος του πατρός… άπαθώς εκ πατρός προ πάντων αιώνων και χρώνων γεγεννημενος, μόνος εκ μόνον μονογενής, φωτός, και φωτός, θεός άληθινός έκ θεον άληθινου. б) το αγιον και ζωοποιοον πνεύμα το συνπροσκυνούμενον και συνδοξαζόμενον τω πατρί και τω υίώ. Очевидно, что эти выражения заимствованы Ниломъ но изъ никейскаго, а изъ константинопольскаго символа, а такъ какъ ознакомиться съ нимъ Нилъ могъ только въ бытность свою въ столице империи, то его цитаты даютъ основание датировать существование тамъ константинопольскаго вероизложения концомъ IV века. Объ употреблении этого символа уже въ качестве крещальнаго заявляетъ одинъ характерный и любопытный ответъ Иоанна, епископа Германикии, сделанный на 4 заседании халкидонскаго собора, на значение котораго для истории константинопольскаго вероизложения указалъ уже Каспари. «Мы и крещены и крестимъ въ вере 318, бывшихъ въ Никее, и 150, собиравшихся въ Константинополе. Допуская, что бывший въ сане епископа Иоаннъ имелъ отъ роду только 30—35 летъ, мы получимъ, что константинопольский соборъ уже практиковался при крещении въ 416—421 г.г. и притомъ въ такой отдаленной отъ Константинополя провинции, какъ августо–ев–фратская. Все это, правда, факты мелкие, случайные, однако, вполне достаточно показывающие, что константинопольский символъ не былъ совсемъ неизвестенъ еще на самыхъ первыхъ порахъ после своего появления. Более определенныя сведения и даже целые споры по вопросу объ этомъ символе мы встречаемъ въ истории 3–го вселенскаго собора Ефесскаго, въ периодъ борьбы между Несториемъ и Кирилломъ. Уже въ своихъ посланияхъ къ папе Целестину Несторий цитируетъ подъ именемъ никейскаго символа слова, которыя заставляютъ подозревать, что они взяты изъ константинопольскаго. «Называя ее (Деву Марию) Богородицей, они не трепещутъ отъ страха, тогда какъ достохвальные никейские отцы сказали тогда, что Господь нашъ Иисусъ Христосъ воплотился отъ святаго Духа и Март Девы (incarnatus est ex Spiritu sancto et Maria Virgine). И во второмъ послании: «они, слепцы, не понимаютъ учения, изложеннаго святыми отцами, произнося ихъ ясныя слова: веруемъ во единаго Господа Bисуса Христа, Сына Божия, воплотившагося отъ Духа Святаго и Марии Девы». Эти два однородныя выражения могли бы еще быть такъ или иначе истолкованы въ качестве заимствованы изъ предполагаемаго антиохийскаго символа, если бы они не подтверждались другими наблюдениями. Кунце подметилъ еще рядъ особенностей, свидетельствующихъ о томъ, что символъ Нестория быль ближе къ константинопольскому, чемъ къ никейскому вероизложению. Такъ μονογενή поставлено после ѵиоѵ и вместо никейскаго γεννηθέντα τον πατρός употреблено константинопольское : τον εκ του πατρός, γεννηθέντα; Также и словъ: τα. τε εν ουραιώ και εν τη γη— не достаетъ после: δί ου πάντα εγένετο, —а это—тоже особенность константинопольскаго. Кириллъ александрийский, этотъ фанатический поборникъ никейскаго символа, следивший за всеми мелочами современной ему церковной жизни, скоро подметилъ, что его восточные противники пользуются какимъ–то другимъ вероизложениемъ взаменъ никейскаго. «Скажи мне, добрейший, — спрашиваетъ онъ Нестория, въ одномъ своемъ сочинении противъ него, — где (отцы) положили о Сыне: воплотившагося отъ Духа Святаго и Марии Девы?». И уже после Ефесскаго собора Кириллъ пишетъ къ Акакию мелитинскому: «мы утвер–ждаемъ, что не просили у кого–нибудь новаго изложения веры, не принимали подновленнаго другими (καινοτομηθεΐσα παρ' έτερων), потому что для насъ достаточно мудрости св. отцовъ и символа веры, удачно и при лично приспособленнаго ко всемъ правымъ догматамъ». Въ приведенныхъ словахъ Кириллъ противополагаетъ никейскому символу какое–то «новое изложение веры» и, притомъ, «подновленное», и если это заявление его сопоставить съ установленнымъ сейчасъ фактомъ, что Нектарий пользовался редакцией константинопольскаго символа подъ именемъ никейскаго, то едва–ли можно сомневаться, что подъ «новымъ и подновленнымъ изложениемъ веры» онъ разумеетъ ни что иное, какъ этотъ употребляемый Несториемъ символъ. Да и самое строгое определение Ефесскаго собора: «не позволять никому произносить, писать или слагать (προςφέρειν, συγγράφειν, συντιθε'ναι) иную веру, кроме определенной св. отцами, сошедшимися въ Никее» — не вызвано–ли было, между прочимъ, и темъ, что у своихъ антиохийскихъ противниковъ онъ подметилъ какое–то новое изложение веры, готовое заменить собой никейский символъ?