Нашествие хазар (в 2х книгах) - Владимир Афиногенов

Варда и другие военачальники немало удивились, когда Македонянин отдал распоряжение впереди пехоты расположить тяжёлую конницу и конных лучников, обычно их ставили на флангах. Сейчас же там занимали позиции боевые колесницы и пращники. Логофет подъехал и выразил сомнение в правильности того, что делает доместик… Василий ответил:

— Твоё место, Варда, среди «бессмертных»… Поторопись к ним!

У Варды сверкнули злобой глаза, что не ускользнуло от взгляда Македонянина. И Василий подумал: «Придёт время, и ты окажешься, чванливый гордец, среди самых настоящих смертных…»

До сведения экипажей колесниц и пращников довели, чтобы они были внимательны при занятии боевого порядка, так как ночью, скрытно от противника выкопали «волчьи ямы» и замаскировали.

Гвардию и отборные части Василий оставил в резерве. Воины тяжёлой конницы впервые видели приготовления неприятеля, так как они происходили теперь у них на глазах: очень расторопно заняла своё место первая линия арабов, состоящая из манёвренной, хорошо вооружённой конницы. Зачастую решал исход боя «Утро псового лая», а вторая линия лишь закрепляла победу… Поэтому она только подтягивалась.

Фархад, схоронясь за плетёным щитом с козырьком, но держа наготове арбалет, спросил своего друга:

— Ты видишь впереди византийской пехоты закованных в железо всадников?

— Вижу, но этого не бывало… Что нам ещё приготовил новый доместик?

— Посмотрим… Подождём…

Но ждать и смотреть долго не пришлось, ибо почти одновременно у византийцев и арабов взыграли боевые трубы, и конница агарян лавиной бросилась вперёд, по мере скачки образуя знаменитый полумесяц, острые края и утолщённая середина которого, как топор палача, были нацелены, как всегда, на фалангу пешцев, но встретила крепкий щит из железа катафрактов и хорошей выучки «бессмертных»…

Зоркие глаза Василия отыскали Варду, отчаянно рубившегося в первых рядах, охваченного приступом дикой злобы не столько на врага, сколько на Македонянина. Он яростно сносил головы агарян, и те падали, как червивые яблоки. Доместик позавидовал силе и умению сражаться этого уже в годах человека. И негодование на него начало смягчаться.

Велизарий сегодня в битве исполнял роль возничего и, натягивая вожжи до онемения в кистях, еле удерживал нетерпеливую четвёрку лошадей, которых пугал непонятный предмет на оглобле. Когда кони сорвутся с места, их охватит азарт дикой скачки, и они уже не будут обращать внимания не только на сифон, но и на то, как он станет изрыгать горящую серу…

Маркиан со щитом и длинным копьём стоял в колеснице и спокойным взглядом созерцал происходящее. Спокойствие и уверенность находящегося рядом друга действовали на Велизария облагораживающе.

Конница агарян уже развеяла «бессмертных», несмотря с их стороны отчаянное сопротивление, но натиск её заметно ослабел. На это и рассчитывал доместик византийцев. Но встретившись с фалангой, арабы будто удвоили мощь; к ним на подмогу пришли ещё конные лучники, которые стали расстреливать отступающих всадников тяжёлой конницы и плотно насели на пешцев. Под зелёными знамёнами ислама, с громкими непрерывными криками «Алла! Алла!» агарянам удалось расстроить первые ряды византийцев, но тут Македонянин дал знак пращникам, и те с обоих флангов буквально закидали наступающих камнями и железными зубьями…

Вскоре арабы оправились, сомкнув плотнее конные ряды, и с копьями наперевес снова ринулись в атаку.

— Скоро и наш черед… — сказал Маркиан.

— Не лошади, а звери! — воскликнул Велизарий.

Но нет, момент вступления в сражение боевых колесниц ещё не наступал. Варда сумел перегруппировать силы и с боков мощно ударил по лучникам всей тяжестью железа и длинных копий.

Звон мечей, сабель, щитов, копий, дротиков и предсмертные стоны витали над полем боя; дико ржали лошади, копытили упавшие на землю тела раненых и убитых, вырывая из них куски мяса острыми подковами. Разлетались на части черепа, — тесно становилось: кони тёрлись боками друг о друга и грызлись между собой, пешие, срывая с седел всадников и подминая под себя, кололи их, плотно отжимая от себя острие меча, так как взмахнуть им было невозможно…

Сражение затягивалось, но перевес пока оставался на стороне арабов, и Фархад с другом уже подумывали над тем, что им сегодня не придётся в нём участвовать…

Всадники, составляющие края полумесяца, напоролись на «волчьи ямы», и много лошадей и наездников остались лежать с поломанными хребтами и ногами. Казалось бы, негоже христианину радоваться в такой момент, но восторгом наполнилась грудь Велизария при виде поверженных, хотя он знал, что они испытывают жесточайшие муки… Лишь на ум, словно в оправдание, приходили давным-давно сказанные слова: «Христос терпел…»

В жестокой схватке, сходясь один на один, очень важно видеть лицо врага, — оно искажено праведным гневом, глаза злобно блуждают в орбитах: будто сошлись два зверя, и каждый ловит мгновения — мгновение испуга, мгновение удара и мгновение, когда потухает взгляд…

И с каким ужасом арабы вдруг узрели перед собой не перекошенные бешенством лица, а железную спину, сразу возникшую, оттого и страшную в своей неожиданности… Стена действительно напоминала панцирь черепахи; головы, ноги, туловища воинов спрятались очень быстро за сплошным железом, и стрелы, и копья, скользя, отскакивали от него, не причиняя вреда.

Византийские пешцы, устроив подобное, какое- то время оборонялись, но следуя тому, чему учил их Македонянин, тараном перешли в атаку, разрывая боевой строй агарян на мелкие подразделения, окружая их и нанося смертельные удары.

Так и не сумело «Утро псового лая» развиться в полдень, и командующий (верховный муаллим) вынужден был ввести в сражение «День помощи»…

Фархад помнит всегда это волнующее состояние, когда звучит громкий клич: «С нами Аллах!»: кровь приливает к лицу, тело сжимает пружина, потом распрямляет его, а ноги, словно сами по себе, отдельно от туловища несутся вперёд, руки же непроизвольно управляются с арбалетом.

Как только вторая линия пришла в движение, доместик приказал колесницам срываться с места. И Фархад увидел, что навстречу ему ринулись четыре бешеных тигра с лошадиными мордами, а посреди них — горящий с блёстками огонь. Агарянин успел выстрелить из арбалета. Но его обдало жаром. Он почувствовал адскую боль и упал под копыта лошадей и колеса колесницы.

Маркиан, пронзённый стрелой Фархада, тоже свалился на землю и остался лежать рядом с ним…

Бой закончился. Арабы отступили, покинув свой лагерь. Он достался победителям, но по неписаным законам войны каждая сторона имела право подобрать своих раненых и убитых.

Велизарий, опознав Маркиана, положил его на пол колесницы и, оглянувшись, увидел, как двое агарян подошли к изуродованному трупу, долго один из них всматривался в обожжённое лицо и произнёс жалостливо:

— О, Всемогущий! Да это же Фархад…

Но рядом стоящий человек с нашивками на рукаве и плече начальника вперил взгляд хищных глаз на расстёгнутый пояс мёртвого, из-под подкладки которого выпали несколько золотых. Подобрал их и сказал презрительно:

— Смердючий пёс! Копил золото, вместо того, чтобы отдавать в казну… Хоронить его не будем, пусть терзают гиены…

Тот, кто признал Фархада, а это был его друг, отвернулся, чтобы скрыть слезы…

Победа!

Трепыханием сильной птицы в руках ощущал её Македонянин, — она полностью сделана им самим, без присутствия василевса, поэтому сладостна. К одной радости прибавилась вдруг другая: шталмейстеру гонец вручил письмо от Даниелиды с далёкого острова Патрас. Она писала о своей пламенной любви и сообщала о том, что получила послание от Игнатия, для неё, казалось бы, ничего не значащее, так как бывший патриарх всего лишь справлялся о её здоровье.

По прочтении сих строк Македонянин усмехнулся…

4

Не думал, что когда-нибудь мы сможем договориться: не по поводу обмена пленными, хотя неуступчивость Карбеаса и его чиновников оправдана и понятна… Договориться между собой… Ибо в нашем посольстве, как я уже говорил, находились слишком разные люди. Я даже подозреваю, что среди них пребывали и такие, которые совсем не заинтересованы в том, чтобы обмен проходил в нашу пользу… К примеру, Аристоген… При «торгах» с Карбеасом он иногда так завышал наши требования, что я диву давался, и, конечно же, сделка не проводилась…

Я сказал Мефодию:

— А не есть ли с его стороны хитрость, направленная на срыв переговоров?

— Зачем бы ему хитрить? — в свою очередь спросил меня брат философа, но пообещал присмотреться к протасикриту.

Аристогену поддакивал и Ктесий. Не менее вредил общему делу своей несговорчивостью Иктинос, которого с места не сдвинешь, как медного пустого быка.