Один триллион долларов - Андреас Эшбах

Джон сверлил глазами свой лист бумаги и чувствовал, что уши у него покраснели, как уличный светофор. Пульс участился. Так его не разделывали с тех пор, как он ушел из школы.

– Ну, хорошо, – пролепетал он. – Я только спросил. Мне же нужно было понять… – Он запнулся, поднял взгляд. – Если они так хороши, разве не целесообразнее было их просто купить?

Маккейн опустил плечи и удостоил его снисходительной улыбкой:

– Есть фирмы, – сказал он, – которые нельзя купить, Джон. Особенно нам.

– В самом деле? – изумился Джон.

– То, что вы здесь видите, гроши. Покупать эту фирму было бы неоправданно. Ведь не покупают же корову, когда нужен всего лишь стакан молока.

Джон нерешительно хмыкнул:

– Ну да. Я ведь только спросил.

– Спрашивайте. Но только если сможете выдержать ответ.

На это Джону нечего было сказать, и он направился к выходу. Но у двери оглянулся и сказал:

– Кстати, я не спал с Патрисией де-Бирс.

Маккейн презрительно поднял брови:

– Тут я бессилен вам помочь.

И Урсула сказала, когда он стоял перед ней на коленях, держа в левой руке розу, а в правой футляр с обручальным кольцом стоимостью в двадцать две тысячи фунтов:

– Я не могу, Джон. Я не могу выйти за тебя замуж.

Он смотрел на нее с таким чувством, будто его ударили мешком с песком весом в двадцать две тысячи фунтов.

– Что? – прохрипел он.

Ее глаза наполнились слезами. Свет свечей отражался в них.

– Я не могу, Джон.

– Но… почему? – Он действительно старался. Организовал этот особенный ужин, продумал меню, нанял скрипичный квартет, музыканты играли в исторических костюмах с романтическим уклоном, ничто в оформлении маленькой столовой не было случайным, все работало на этот момент. И кольцо он купил. И громадный букет роз, из которого взял лучшую. Он больше ничего не понимал в этом мире. – Разве ты меня не любишь?

– Что ты, конечно же, люблю. Потому и тяжело так, – ответила она. – Встань.

Он остался на коленях.

– Тебе не нравится кольцо? – глупо спросил он.

– Ну что ты, чудесное кольцо.

– Тогда скажи, почему нет.

Она отодвинула свой стул, опустилась рядом с ним на пол, обняла его, и так они сидели вместе на ковре возле стола и всхлипывали.

– Я люблю тебя, Джон. С той секунды, как я впервые прикоснулась к тебе, мне казалось, что я знала тебя всегда. Как будто у нас одно сердце. Как будто я тебя когда-то потеряла и наконец снова нашла. Но как только я представлю, что выйду за тебя замуж, – сказала она прерывающимся голосом, – у меня выворачивает желудок.

Он смотрел на нее сквозь слезы, хотел сбежать и вместе с тем хотел, чтобы она никогда не выпускала его из объятий.

– Но почему?

– Потому что я, если выйду за тебя замуж, должна буду сказать «да» и жизни, которую ты ведешь. Которую я должна буду разделить с тобой. А перед этим я испытываю ужас, Джон, честно.

– Тебе страшно быть богатой?

– Мне страшно вести жизнь, чужую и для меня, и для тебя, Джон. Я дни напролет ходила по этому замку и не увидела в нем ничего от тебя, нигде. Когда ты здесь, все это, кажется, вообще не имеет к тебе никакого отношения. Здесь живет твоя прислуга. А ты здесь только гость.

Он почувствовал дрожь в гортани, как будто она готова была разорваться. По миру прошла трещина, вот что это было, и сквозь нее проглядывала бездна.

– Ты хочешь, чтобы мы жили где-то в другом месте? – спросил он, не чувствуя свой язык и уже зная, что спасать больше нечего, что все разрушено. – Ну, хочешь, мы купим дом в городе или за городом… где ты хочешь…

– Дело не в этом, Джон. Дело в том, что я хотела бы разделить с тобой жизнь, но у тебя нет жизни, которая была бы твоей. Человек, который умер пятьсот лет назад, предопределил смысл твоей жизни. Твой управляющий предписывает тебе, где и как тебе жить. Ты допустил даже, чтобы дизайнер диктовал тебе, что здесь должна быть шоу-спальня, о боже!

– Все будет по-другому, – сказал он. Свой собственный голос казался ему слабым и беспомощным. – Все будет по-другому, я клянусь тебе.

– Не клянись, Джон, – печально попросила она.

Он поднял голову, осмотрелся. Они были одни. Должно быть, музыканты тайком улизнули так, что он не заметил. Официанты тактично вышли. Столовая как вымерла.

– Что ты будешь теперь делать? – спросил он.

Она не ответила. Он поднял на нее глаза, увидел ее лицо и все понял без ответа.

Маккейн долго разглядывал его, ничего не говоря, лишь изредка еле заметно кивал и, казалось, основательно обдумывал, что сказать и что сделать.

– Казалось, что она вам пара… Насколько я могу судить, конечно. Я ведь не эксперт в любовных отношениях.

Джон чувствовал себя как мертвый. Как будто у него вырезали сердце, и осталась только дыра.

– Она настояла на том, чтобы улететь рейсовым самолетом, – сказал он. – И даже не захотела, чтобы я проводил ее в аэропорт.

– Хм-м.

– Вы думаете, это правда? Если женщина говорит, что ей необходимо время и разлука, чтобы все обдумать… может быть, что потом она все-таки вернется?

В дверь постучали, и одна из секретарш просунула голову. Маккейн грубым жестом велел ей исчезнуть.

– Я не знаю, Джон. Но если честно говорить то, что я думаю… – Он помедлил.

– Ну? – Джон замер с большими глазами.

Маккейн кусал губы, словно раскаиваясь, что заикнулся об этом.

– Конечно, я могу судить лишь по тому, что вы мне рассказывали, Джон.

– Да. И что?

– Мне очень жаль, что мне приходится вам это говорить, но мне кажется, что она женщина с принципами. С принципами, которые для нее важнее, чем вы.

Джон простонал. Сердце, наверное, все-таки осталось. По крайней мере осталось то место, которое могло болеть.

– И, – продолжал Маккейн ковыряться в открытой ране, – совершенно ясно, она не может принять на себя ответственность, связанную с наследством. Вы, Джон, можете это. Это тяжкое бремя, и иногда оно причиняет боль, но вы его, тем не менее, несете. Это то, что делает вас наследником. И как мне ни жаль, ваша партнерша должна вас в этом поддержать – или она не может быть вашим партнером.

Да, наверное, так и было. Джон смотрел в пустоту перед собой, разглядывал узор темно-коричневых и черных линий на ковровом покрытии пола, – они разбегались, как трещины.

– Вы это преодолеете, Джон, – сказал Маккейн. – Вешаться вам сейчас не стоит.

– Не знаю, – жалобно пролепетал он.

– Черт возьми, Джон, у вас есть задание. На вас лежит ответственность. Вы наследник, Джон!

– Если бы я им не был, она бы не ушла.

Маккейн издал звук, похожий на ругательство, исторгнутое сквозь стиснутые зубы, и принялся ходить по комнате, ероша волосы.

– Проклятье, Джон, это недостойно. Я не могу это видеть. Перестаньте, наконец, жалеть себя.

Джон вздрогнул, как от удара хлыстом.

– Вот там, снаружи, действительно страдание, – фыркнул Маккейн, указывая на фалангу своих телевизоров. – По всем каналам его доставляют нам прямо на дом, и никому невдомек, что это взгляд в будущее, которое мы получим, в наше будущее, если мы с вами, Джон, не возьмем себя в руки и не сделаем то, что должны. Понятно? Мы не можем себе позволить сидеть тут, зализывать раны и жалеть себя. Мы должны действовать. Счет идет на дни. Поэтому проглотите все это. Слишком много работы.

– Много работы? – эхом повторил Джон. – И что же это за работа?

Маккейн протопал через весь кабинет, остановился перед своей картой мира и похлопал ладонью по Центральной Америке.

– Мехико. Здесь на следующей неделе состоится первое заседание очередной конференции по окружающей среде, встреча специалистов национальных рабочих групп. Вы должны принять в ней участие.

– Я? – Джон в ужасе уставился на карту. Его единственные отношения с Мексикой до сих пор ограничивались «тако» из ресторана быстрого обслуживания, когда на пиццу он уже смотреть не мог. – Но я же не специалист ни в чем.

– Но вы Джон Сальваторе Фонтанелли. Вы учредитель Гея-премии. Если вы захотите что-то сказать, вам будут внимать. И вы много узнаете о положении в мире, если будете слушать.

Джон растер лицо ладонями.

– В Мексику? Я должен лететь в Мексику?

Маккейн скрестил руки:

– По крайней мере это отвлечет вас и наведет на другие мысли.

Маккейн провожал его в аэропорт и по дороге инструктировал. Стопка бумаг была внушительной – научные заключения со всего мира, дискеты, проекты постановлений, переводы и синопсисы. Девяти часов полета как раз хватит все это пролистать.

Как обычно, машину пропустили на летное поле, где их самолет уже ждал наготове. Воняло керосином и жженой резиной, бетон был влажный после ночного дождя, и резкий ветер свистел над бескрайним открытым пространством.