Александр Блок. Творчество и трагическая линия жизни выдающегося поэта Серебряного века - Константин Васильевич Мочульский

мир казался мне Варшавой.

Черные ночи над Вислой, Варшава – «притон тоски и скуки», холод и бред. В эти страшные дни, у гроба отца Ангелина спасла его от отчаяния:

Лишь ты, сестра, твердила мне

Своей волнующей тревогой

О том, что мир – жилище Бога,

О холоде и об огне.

В стихотворении «Так. Буря этих лет прошла» поэт с негодованием отвергает соблазн успокоения и примирения. Его тревога была праведной: предчувствия его не обманули. Напрасно нашептывает голос искусителя:

Забудь, забудь о страшном мире,

Взмахни крылом, лети туда…

Нет, не один я был на пире!

Нет, не забуду никогда!

Кричать о гибели, встречать грудью стужу, тревожить спящих, хранить «к людям на безлюдье неразделенную любовь» – проклятие пророка. Но отречься – нельзя.

Пускай зовут: Забудь, поэт!

Вернись в красивые у юты!

Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!

Уюта – нет! Покоя – нет!

(«Земное сердце стынет вновь»)

В заключительном стихотворении «В огне и холоде тревог» – последнее утверждение «священной тревоги». В тоске поэта – не личные неудачи, не личный произвол. Не о себе он плачет: душа мира трепещет и рвется в его безумных песнях. Он видит:

…Всем – священный меч войны

Сверкает в неизбежных тучах.

Он чует, как в глубоких недрах зреет великое и роковое событие. Блок заключает классической строфой:

…Так точно – черный бриллиант

Спит сном неведомым и странным,

В очарованье бездыханном,

Среди глубоких недр, – пока

В горах не запоет кирка.

Начатое в 1910 году, стихотворение было закончено в 1914-м, когда бездыханный сон мира был нарушен первым подземным толчком войны.

Отдел «Разные стихотворения» за трехлетие 1913–1915 годов обогатился восемью стихотворениями. Среди них стихотворение «Художник», посвященное тайне творчества и вдохновения, выдерживает сравнение с пушкинским «Поэт» и «Поэт и чернь».

Для Пушкина-классика гармония – цель искусства. Для Блока-романтика гармония – только отзвук «миров иных»; в ней и благословение, и проклятие. Романтик верит в чудотворную силу слова и ждет от него преображения мира. Ему мало гармонии стихов, ему нужна гармония космоса. Ограниченность искусства кажется ему тюрьмой, а красота его – лживым подобием.

Пушкин писал:

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботы суетного света

Он малодушно погружен.

Так и «художник» Блока, ожидая вдохновения, живет «в смертельной скуке». У Пушкина:

Но лишь божественный глагол

До слуха чуткого коснется…

У Блока до слуха поэта доносится «легкий, доселе неслышанный звон».

Эта «музыка» – первоначальное, таинственное звучание, из которого рождается лирика. Откуда она? Что она? О чем она говорит?

С моря ли вихрь? Или сирины райские

В листьях поют? Или время стоит?

Или осыпали яблони майские

Снежный свой цвет? Или ангел летит?

Вспомним у Пушкина:

И внял я неба содроганье

И горний ангелов полет…

Состояние вдохновения Блок описывает в следующей строфе:

Длятся часы, мировое несущие.

Ширятся звуки, движенье и свет.

Прошлое страстно глядится в грядущее.

Нет настоящего. Жалкого – нет.

В мистической литературе это состояние называется «экстазом», «выхождением», «восхищением». Блок изображает его в символах, близких святой Терезе Авильской и святой Иоанне de la Groix. Время останавливается; душа, ширясь, вмещает весь мир. Вселенная залита невещественным светом. И вдруг движение вверх обрывается: восхождение сменяется нисхождением, вдохновение – творчеством. Поэт-романтик переживает этот момент как «падение».

Душу сражает, как громом, проклятие:

Творческий разум осилил – убил.

Небесное видение – неизреченно: воплощение его в скудных человеческих словах есть обеднение, ограничение, огрубление. «Мысль изреченная есть ложь»[90], и в этом смысле всё, что говорит поэт, – ложь по сравнению с тем, что он видит. Для поэта-романтика – это глубокая трагедия. В экстазе ему открывался преображенный мир, победа над смертью, всеобщее спасение. И вместо теургического действия – эстетическое произведение, вместо мистерии – стихотворение. Блок изображает «неудачу» искусства такими словами:

И замыкаю я в клетку холодную

Легкую, добрую птицу свободную,

Птицу, хотевшую смерть унести,

Птицу, летевшую душу спасти.

Творческий порыв исчерпан. В мире стало больше одной прекрасной поэмой, одной вдохновенной симфонией. Вот и всё. Мир не преображен. Всё по-прежнему: «смерть и время царят на земле» (Вл. Соловьев):

Крылья подрезаны, песни заучены.

Любите вы под окном постоять?

Песни вам нравятся. Я же, измученный,

Нового жду – и скучаю опять.

Мистерия кончается развлечением праздных зевак, любящих послушать песенку!

Блок говорит не о банальной «психологии творчества» – он вскрывает метафизические глубины романтического искусства. Самые прославленные победы романтизма – его «блистательные поражения».

Восемнадцать стихотворений 1913 и 1914 годов включено в отдел «Арфы и скрипки». Стихи 1913 года посвящены «цыганской любви»; в одном из них называется имя цыганки Ксюши. В 1912 году поэт, увлекавшийся цыганским пением, вскользь упоминает в письме к матери об Аксюше Прохоровой, певшей романс: «Но быть с тобой сладко и странно». Можно предположить, что она и была героиней этого бурного, но мимолетного романа. Цикл начинается стихотворением «Седое утро» с эпиграфом из Тургенева: «Утро туманное, утро седое». После ночи, проведенной у цыган, – разъезд гостей дождливым и туманным утром. Цыганка холодно дает поцеловать руку в серебряных кольцах. Как не похож ее «утренний и скучный голос» на тот, что ночью пел на эстраде под гитару!

Нет, жизнь и счастье до утра

Я находил не в этом взгляде!

Поэт до боли сжимает ее пальцы – больше они не встретятся. На прощание он дарит ей колечко:

Прощай, возьми еще колечко.

Оденешь рученьку свою

И смуглое свое сердечко

В серебряную чешую.

Трезвое утро убило ночную любовь. Припоминаются строки из стихотворения «К Музе»:

…И любови цыганской короче

Были страшные ласки твои.

И вновь звучит лирическая тема «безумия любви» И те же «стихийные символы»: заря