Статьи и письма 1934–1943 - Симона Вейль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это раскрывает передо мною долг интеллектуальной честности в новом аспекте. До сих пор я понимала его лишь как нечто противоположное вере. Это кажется ужасающим, но на самом деле это не так, напротив. Это вело меня к тому, чтобы почувствовать, что вся моя любовь – на стороне веры. Ваши слова пробудили во мне мысль, что, возможно, есть во мне, неведомо для меня самой, нечистые препятствия для веры, предубеждения, привычки. Я подумала, что после того, как я годами повторяла: «Может быть, все это неправда», мне нужно не то чтобы перестать говорить себе это, – я довольно часто повторяю эти слова и теперь, – но прибавить к этой формуле и обратную: «А может быть, все это правда?» – и поменять их местами.
В то же время, ставя передо мной вопрос о крещении как проблему практическую, вы побудили меня в течение долгого времени, вблизи, обратить всю полноту внимания на таинства – как на то, по отношению к чему я имею обязанности, которые должна усвоить и выполнять. Иначе сама я никогда не дошла бы до этого, а для меня это было необходимо.
Но самое большое ваше благодеяние мне было иного порядка. Приручив мою дружбу своей милосердной любовью, равной которой я никогда еще не встречала, вы подарили мне источник самого сильного и чистого вдохновения, какое только можно обрести среди людей. Ибо в людских отношениях ничто так не помогает все пристальнее устремлять взгляд к Богу, как дружба с друзьями Божиими.
Ничто не дает мне лучше оценить вашу милосердную любовь, как то, что вы столь долго терпели меня с такой нежностью. Вам может показаться, что я шучу, но это не тот случай, когда позволительно шутить. Конечно, у вас не было тех же мотивов, по каким чувствую к себе ненависть и отторжение я сама (о них я писала вам в прошлый раз). И все-таки терпение, с которым вы относились ко мне, кажется мне проявлением сверхъестественного благородства.
Я причиняю вам самое большое разочарование, которое только могла причинить. Но и до последнего момента, – притом что я ставила перед собой этот вопрос на молитве, во время мессы, или в свете того сияния, что остается в душе после мессы, – у меня ни разу, ни на секунду не было чувства, что Бог хочет моего вступления в Церковь. И ни разу не было чувства неопределенности. Думаю, что теперь можно наконец прийти к выводу, что Бог этого не хочет. И прошу вас нисколько не жалеть об этом.
Во всяком случае, Он не хочет от меня этого теперь. Но если не ошибаюсь, мне кажется, Его воля такова, чтобы я оставалась вне ее также и в будущем, кроме, может быть, самого момента смерти. При этом я всегда готова послушаться любого Его повеления, каким бы оно ни было. Я с радостью согласилась бы пойти на самое дно ада и остаться там навечно. Не хочу этим сказать, что предпочла бы приказы именно такого рода. Я далека от такой извращенности.
Христианство должно вобрать в себя все призвания без исключения, поскольку оно кафолично. Следовательно, Церковь тоже. Но, как я вижу, христианство кафолично лишь в потенции, но не на деле. Столько вещей находится вне его; столько того, что я люблю и не хочу оставить; столько того, что любит Бог, ибо иначе оно бы не существовало. Вся безмерная протяженность прошлых веков, кроме двадцати последних, все страны, населенные цветными расами; вся мирская жизнь в странах белой расы; а в истории этих стран – все традиции, осужденные как ересь, как, например, традиции манихейская и альбигойская; все идеи Ренессанса, слишком быстро выродившиеся, но не совсем лишенные ценности13.
Если христианство кафолично в потенции, но не на практике, и я считаю законным со своей стороны быть членом Церкви в потенции, но не на практике, и не только в течение какого-то времени, но, в случае необходимости, и всей моей жизни.
И это не просто законное право. Пока Бог не откроет мне определенно, что повелевает противоположное, я считаю это своим долгом. Я думаю, как и вы, что долг, открывшийся нам за два-три последних года, столь строгий, что уклонение от него будет предательством, заключается в том, чтобы явить свету возможность поистине воплощенного христианства. За всю известную историю человечества никогда еще не было эпохи, когда души находились в такой опасности, как сегодня – на всем земном шаре. Требуется вновь воздвигнуть медного змия, чтобы каждый, кто обратит к нему взгляд, избавился от гибели.
Но все столь тесным образом взаимосвязано, что христианство может быть поистине воплощено, только если будет кафоличным в том смысле, о котором я только что сказала. Как сможет оно циркулировать во всем теле наций Европы, если не будет содержать в себе всё, абсолютно всё? Кроме ложного, конечно.
Чувствуя эту нужду с такой силой и болью, я предала бы истину, – то есть тот аспект истины, что мне открыт, – покинув ту точку, на которой стою с самого рождения: на пересечении христианства со всем, что им не является.
Я всегда оставалась именно на этой точке, на пороге Церкви, не двигаясь с места, в ὑπομονή (насколько это слово лучше, чем patientia!); только теперь мое сердце устремлено – надеюсь навсегда – к святым Дарам, возложенным на алтаре.
Вы видите, я очень далека от мыслей, что с самыми добрыми намерениями приписала мне О14. Далека я и от всякого беспокойства по этому поводу.
Если я печальна, это, во-первых, происходит от той постоянной печали, что судьба навсегда отпечатала на моих чувствах, на которую даже самые большие и чистые радости могут только накладываться, не вытесняя ее, – и только ценой усилия внимания; во-вторых, от моих жалких и постоянных грехов; в-третьих – от всех несчастий нашей эпохи и всех минувших веков.
Думаю, что теперь вам следует понять, что я вам все время сопротивлялась; если только, будучи священником, вы в состоянии допустить, что может существовать некое подлинное призвание, препятствующее войти в Церковь.
Иначе между нами останется преграда непонимания, по ошибке с моей или с вашей стороны. Что очень огорчило бы меня, по причине моей дружбы с вами; ибо в этом случае итогом всех ваших усилий и желаний, продиктованных вашей милосердной любовью, было бы разочарование. И хотя в
