Статьи и письма 1934–1943 - Симона Вейль

Я никогда не читала мистиков, потому что ни разу не чувствовала ни малейшего внутреннего побуждения их читать. В чтении я тоже всегда старалась исполнять послушание. Нет ничего более благоприятного для интеллектуального роста; ибо, насколько возможно, я выбираю для чтения то, в чем испытываю голод, и в момент, когда я голодна, – итак, я не читаю, я ем. Бог милосердно возбранил мне читать мистиков, чтобы мне стало ясно, что я не выдумала этот абсолютно неожиданный контакт.

Однако я еще наполовину сопротивлялась: сопротивлялась не моя любовь, но мой интеллект. Ибо я считала с определенностью, и считаю и сегодня, что сопротивление Богу никогда не будет чрезмерным, если это делается из чистой заботы об истине. Христос любит, когда Ему предпочитают истину, ибо еще прежде того, что Он – Христос, Он – Истина. Тот, кто отвернется от Него, чтобы пойти к истине, пройдя совсем небольшой путь, упадет в Его объятия.

Именно после этого я поняла, что Платон – мистик, что вся «Илиада» омыта христианским светом, что Дионис и Осирис – это, некоторым образом, тот же Христос; и моя любовь к Нему удвоилась.

Я никогда не спрашивала себя, был ли Христос воплощением Бога или не был; но на самом деле я была не в силах думать о нем иначе, как о Боге.

Весной 1940 года я прочла «Бхагавад-Гиту». Удивительное дело: именно тогда, читая эти чудесные слова, звучавшие столь по-христиански, вложенные в уста одного из воплощений Бога, я с силой почувствовала, что мы обязаны религиозной истине совершенно иным, нежели восприятие красивого стихотворения, обязаны категорическим согласием совсем другого рода.

При всем этом передо мной даже не вставал вопрос о крещении. Я понимала, что не могу, сохраняя честность, отказаться от своих мыслей о нехристианских религиях и об Израиле, – и в самом деле, время и размышление их только усиливали, – и это казалось мне препятствием абсолютным. Я не представляла себе такой возможности, что какому-то священнику придет в голову допустить меня до крещения. Если бы я не встретила вас, проблема крещения никогда не встала бы передо мной как практический вопрос.

При этом духовном продвижении я совсем не молилась. Я боялась, что молитва будет иметь надо мной власть внушения – ту власть, ради которой ее рекомендует Паскаль. Метод Паскаля мне кажется одним из наихудших способов прийти к вере, какие только возможны.

Встреча с вами не побудила меня молиться. Напротив, опасность казалась еще больше, ибо я опасалась силы внушения, исходящей от моей дружбы с вами. В то же время очень стесняло то, что я не молюсь, а вам об этом не говорю. Я знала, что, сказав вам об этом, полностью введу вас в ошибку относительно меня. В тот момент я не хотела, чтобы вы меня так поняли.

Вплоть до минувшего сентября мне ни единого раза за всю жизнь не пришлось молиться, по крайней мере в буквальном смысле. Ни вслух, ни мысленно я не обращалась к Богу ни единым словом. Ни разу не произносила молитв из богослужения. Случалось, что иногда читала «Salve Regina»10, но просто как красивые стихи.

Прошлым летом, занимаясь греческим с Тибоном11, я читала ему, слово за словом, молитву «Отче наш» по-гречески. Мы пообещали друг другу разучить ее наизусть. Я думаю, что он не выучил. В тот момент – я тоже. Но несколько недель спустя, читая Евангелие, я сказала себе, что раз пообещала сделать доброе дело, значит, должна сделать. И выучила ее. Бесконечная сладость этого греческого текста меня так захватила, что в течение нескольких дней я не могла удержаться от того, чтобы читать ее непрестанно. Через неделю я нанялась на уборку винограда. Я прочитывала «Отче наш» каждый день перед работой и часто повторяла ее в винограднике.

После этого я вменила себе в качестве единственной практики прочитывать эту молитву по одному разу каждое утро с абсолютным вниманием. Если при чтении мое внимание рассеивалось или притуплялось, хоть в чем-то мельчайшем, я читала снова, пока наконец не добивалась внимания абсолютно чистого. Случается иногда, что я повторяю это еще раз, ради удовольствия – но только если меня побуждает желание.

Сила этой практики необыкновенна и удивляет меня каждый раз, ибо, хотя я делаю это ежедневно, она ежедневно превосходит ожидания. Иногда уже первые слова исторгают мысль из тела, перенося ее в место вне пространства, где нет ни перспективы, ни точки обзора. Пространство раскрывается. Взамен бесконечности пространства обыденного восприятия возникает бесконечность в квадрате или в кубе. Одновременно эта бесконечность бесконечности постепенно наполняется молчанием, и это молчание не есть отсутствие звука, но объект положительного восприятия, более положительного, чем восприятие звука. Шумы, если они есть, доходят до меня только сквозь это молчание12.

Иногда еще, во время этого чтения или в другие моменты, Христос присутствует лично, но присутствием безмерно более реальным, более острым, более ясным и более полным любви, чем в первый раз, когда оно меня охватило.

Я никогда не решилась бы сказать вам все это, если бы не уезжала. Но поскольку я отъезжаю с мыслью о вероятной смерти, думаю, что у меня нет права умалчивать об этих вещах. В конце концов, все это идет не от меня. Это идет только от Бога. Поистине, я здесь совершенно ни при чем. Если можно было бы допустить, что Бог ошибается, я подумала бы, что все это свалилось на меня по ошибке. Но, может быть, Богу приятно использовать отбросы, бракованные заготовки, негодный хлам. В конце концов, даже заплесневелая облатка станет Телом Христовым, если будет освящена через священника. Разница только в том, что хлеб не может от этого отказаться, а вот мы – мы можем оказать неповиновение. Мне по временам приходит на мысль, что, когда со мной обращаются так милосердно, любой грех с моей стороны становится грехом смертным. А я их допускаю без счета.

Я говорила вам, что вы мне одновременно и как отец, и как брат. Но эти слова выражают только аналогию. Может быть, в своей глубине они соответствуют просто чувствам привязанности, признательности, восхищения. Ибо, что касается духовного руководства моей душой, думаю, что сам Бог как взял ее в руки с самого начала, так и хранит ее.

Но это противоречит тому, что я чувствую перед вами самый большой долг, каким можно быть обязанным по отношению к человеку. Вот в чем именно он состоит.

В самом начале наших