История религии. В поисках пути, истины и жизни. Том 6. На пороге Нового Завета. От эпохи Александра Македонского до проповеди Иоанна Крестителя - Александр Мень

Глава тридцать вторая

ФИЛОН АЛЕКСАНДРИЙСКИЙ

Египет, 25 г. до н. э. — 40-е гг. н. э.

Бог Авраама, Исаака и Иакова и Бог философов и ученых — один и тот же Бог.

К концу I века до нашей эры робкие попытки диалога между эллинством и верой Библии сменились в Александрии зрелым философским синтезом. Необходимость его была очевидна всем мыслящим членам иудейской общины, кроме самых закоренелых сепаратистов. Ветхий Завет уже давно ждал человека, который принял бы на себя миссию выразить Откровение в умозрительной форме. Таким человеком стал Филон.

Он родился в столице Египта лет за 25 до нашей эры, а умер в 40-х годах I столетия [1]. Современник евангельских событий и апостола Павла, Овидия и Сенеки, Филон стоял на том перекрестке истории, где сходились иудаизм и христианство, культуры Европы, Азии и Африки. Вплоть до IX века, до Саадии Гаона, Израиль не знал мыслителя, равного Филону. Хотя катастрофа 70 года отодвинула в тень наследие философа и он как бы выпал из поля зрения единоверцев (его заново открыли лишь в эпоху Ренессанса), нельзя сказать, что труды Филона остались бесплодными. Несправедливо забытый мудрец, он являлся апостолом прозелитов; гностики, неоплатоники, христианское монашество так или иначе испытали на себе его влияние. Экзегеза и богословие Отцов Церкви — от св. Иустина до св. Григория Паламы — многим обязаны идеям Филона [2].

До него Израиль был чужд философии, но успех прозелитизма послужил стимулом к овладению классической античной мыслью. Прежде чем говорить с язычниками о Боге, Филон прошел школу Платона и стоиков. Так впоследствии будут поступать Климент, Ориген и каппадокийские святители.

Филон предпринял первый серьезный опыт решения той задачи, перед которой вскоре оказалось христианство: найти точки соприкосновения с греко-римским миром. Несмотря на свой вселенский характер, Библия все же оставалась книгой Востока. Поэтому евангельское благовестие остро нуждалось в универсальном языке эллинства. И тогда церковь обратилась к Филону.

Он открывал язычникам путь к Писанию, излагая его так, что мог найти понимание почти во всех цивилизованных странах. И не только иудаизм и античность легли в основу Филоновой системы, — в ней отразились идеи Египта, Персии и даже Индии. Это было самое смелое из философских дерзаний века.

К сожалению, не нашлось современника, который оставил бы нам биографию великого александрийца; не было у него и прямых последователей, способных развить идеи филонизма. Но зато сам писатель получил редкую возможность выразить свое миросозерцание во всей полноте.

Его долгая жизнь протекала, по-видимому, ровно, без житейских испытаний и невзгод. Ничто не отрывало его от спокойных дум и литературной работы. Только однажды — уже стариком — он принял участие в общественных делах, возглавив посольство к императору Калигуле, чтобы защитить иудеев от травли [3].

Филон принадлежал к одной из самых знатных и богатых фамилий города, которая гордилась своим происхождением от иерусалимского клира. Брат философа Александр, высокопоставленный имперский чиновник, владел огромным состоянием и, будучи набожным иудеем, часто отправлял в Храм щедрые дары. Племянник же Филона отказался от религии отцов. Позднее он стал префектом Александрии и сопровождал Тита в походе на Иерусалим [4].

Родным языком Филона был греческий, и владел он им в совершенстве. Как все мальчики в аристократических домах, он изучал риторику и философию, естествознание и математику, историю и музыку. Любимым его поэтом с детства был Гомер.

Естественно, что у Филона не найти и тени эллинофобии, свойственной многим законникам. Он преклонялся перед гением Греции. «Эллада, — писал он, — истинное дитя человеческое; она явила миру небесный росток и божественный побег, точную мысль, тесно связанную с наукой» [5].

При этом любовь к классике не отторгла Филона от библейской традиции. Он с благоговением относился к Закону и Иерусалиму. Отступники вызывали с его стороны решительное осуждение. Когда единственный раз ему довелось посетить святой город, он счел за честь, что ему — потомственному иерею — позволили принести жертву на алтаре.

Филон изучал труды александрийских раввинов и, хотя плохо знал еврейский язык, был осведомлен в палестинской галахе [6]. Эллин и иудей в одном лице, патриот и гражданин мира, человек веры, свободный от обскурантизма, Филон следовал заветам Торы, но не желал становиться фанатиком. Запад и Восток, которые то влеклись друг к другу, то отталкивались с ненавистью и презрением, обрели в его возвышенной душе полную гармонию. Он ценил все многообразие мира и призывал благодарить Бога не только за создание рода человеческого, но и «за мужчин и женщин, за эллинов и варваров, жителей материка и островитян» [7].

Книги Филона запечатлели мысль, свободную от узости. Даже ведя полемику, писатель, как правило, был сдержан и терпим. Доброжелательный и великодушный, он завоевал уважение сограждан и любовь близких. Если его жену спрашивали, почему она, богатая женщина, одевается так скромно, она отвечала, что лучшим украшением для нее служат добродетели мужа. Не случайно александрийская община обратилась к Филону, когда нужно было ехать с ходатайством в Рим.

Именно такой человек и такой характер более всего подходили для дела примирения и синтеза.

Однако внутренний мир и просветленность достались Филону нелегко. В юности он вел рассеянную жизнь, мало отличаясь от других богатых молодых людей. Его манили пиры, театры, ристалища. Но уже в те ранние годы серьезные умственные интересы и тяга к нравственной чистоте помогли ему прийти к выводу: страсть — это рабство. «Поистине, — писал он потом, — свободен тот, у кого нет иного повелителя, кроме Бога» [8].

Филон сам рассказывает о своей душевной борьбе и частых поражениях. Он метался между книгами и обществом легкомысленных друзей. Изыскивая средства одолеть искушения, молодой человек хотел последовать примеру ессейских отшельников, чью жизнь он наблюдал в уединенных рощах предместья. Но вскоре Фитон понял, что само по себе бегство от мира не поможет, если смута гнездится в сердце. «Нередко, — вспоминает философ, оставив друзей, родителей и родину и отправившись в пустыню, чтобы предаться чему-либо достойному размышления, я там не получал ничего; мой разум, разбросанный и ужаленный страстью, возвращался к иным предметам» [9].

Постепенно духовные устремления стали брать верх, и Филон ощутил радость близкой победы. Он нашел свое призвание — быть независимым религиозным мыслителем. «Разум, — говорил он, — единственное во всем нашем существе, что неподвластно распаду и исчезновению. Ибо только разуму Бог, создавший его, повелел быть свободным, порывать оковы принуждения и свободно размышлять» [10].

Выбрав себе дорогу, Филон, однако, не превратился в анахорета и нелюдима. Он продолжал жить в обществе, стремясь повсюду оставаться самим собой. «Истинная стойкость и незыблемый покой есть то, что мы испытываем в присутствии Бога, Который Сам всегда неизменен», — говорил Филон [11]. «Иногда, находясь среди многотысячной толпы, я умиротворялся мыслью. Бог изгнал сумятицу из моей души и научил меня, что не от места зависит доброе или дурное расположение, а от Самого Бога, Который движет и влечет колесницу моей души, куда хочет» [12]. Этот опыт помог Филону прийти к идее харис, благодати, и в чем-то предвосхитить апостола Павла и Августина. Человек, утверждал он, не в силах справиться с собственным несовершенством, только рука Господня поднимает его и ведет ввысь.

Свои размышления о тайне Бога, о мирах и народах Филон не считал абстрактной игрой ума, он верил в их практическое значение, сознавая себя моралистом и проповедником. Он молился о ниспослании божественного вдохновения, и порой оно внезапно посещало его. Об этом свидетельствуют многие страницы Филоновых писаний, где под покровом философии чувствуется мистический жар сердца, навсегда плененного Небом.

Путь будущего мыслителя определился годам к двадцати, как раз в то самое время, когда звезда привела волхвов на родину его предков. Их приход означал, что Господь призывает к Себе и языческие народы. Об этом событии александриец не знал, но он стал первым учителем иудейства, который совершил настоящую переоценку внебиблейского мира. Он не закрывал глаза на светлые стороны иноверных религий. По его словам, персидские маги «получают и передают откровение божественных добродетелей». Взор Филона простирался еще дальше. «У индийцев, — писал он, — есть «нагие мудрецы», которые привержены изучению не только природы, но и нравственной философии, с тем чтобы всецело изменить свою жизнь и сделать ее образцом добродетели» [13]. Филон имел в виду брахманских аскетов и йогов, сведения о которых приносили греческие купцы и путешественники.