Пантелеймон Романов - Пантелеймон Сергеевич Романов

телег стоит целое тебе море, и чего, бывало, не навезут — и горшков всяких, и кадушек липовых, и поросят. А в лавках калачи, баранки, ведра новые. Бывало, соточку пропустишь и едешь домой через мост. А в городе ко всенощной звонят.

— Да, хорошо… — сказал часовой с тою же улыбкой. — А тут вот из-за такого, можно сказать, пустяка человека три месяца продержали.

— Больше бы продержали! — воскликнул с силой заключенный. — Это я под амнистию подошел.

— Что ж этот взводный-то, матерщины, что ли, не слыхал на своем веку?

— Вот и поди. Как попадет сюда человек, да чин какой-нибудь дадут ему, так уж он как не человек.

— Это верно. Об другом не помнит.

— Вот и ты, сам разговариваешь со мной, а ружье против меня держишь… Эх, сейчас бы на наши луга, — сказал заключенный, — с косой бы прогуляться. Бывало, косишь, с тебя пот ручьями льет, волосы все смок-лись, жара, и только ветерок иной раз пахнет, а кругом простор, конца-краю не видно. Веселая работа, накажи бог! А вечер придет, от реки туман пойдет расстилаться. перепела во ржи. Я и перепелов ловить люблю. Аккуратненькая, подбористая птичка. Вот до чего я все это люблю, просто рассказать не могу.

Заключенный замолчал, потом затянул какую-то грустную песню высоким, бабьим тенорком, каким поют деревенские мужики. В этой песне была и тоска по бесконечным просторам, говорилось о какой-то девке красной и о заре румяной. Он держался обеими руками за решетку, а сам смотрел на пыльное выцветшее городское небо, и песня заунывно и свободно лилась из-за решетки. Часовой тоже замолчал. Он присел на чурбачок, поставил между ног ружье. Он, опустив голову, смотрел куда-то в сторону на вытоптанную и выгоревшую траву и о чем-то думал, быть может, о чистой речке Быстрянне, о бесконечных лугах и простой вольной жизни под деревенским небом.

Песня все так же однообразно-грустно лилась. Заключенный пел хорошо, проникновенно, он, переводя дыхание, как-то вздыхал в тон песне, и оттого еще больше от нее веяло тоской и жаждой простора и воли, думалось о своей неудачной жизни и хотелось чего-то прекрасного и необъяснимого.

Вдруг, нарушая ее очарование, резко по-тюремному прозвонил колокол на обед.

Часовой вскочил, оправил гимнастерку и фуражку. Его гладкий деревенский лоб, не привыкший ни к какому усилию мысли, наморщился какими-то неумелыми складками, придавая ему напущенное серьезное паучье выражение. Он как-то зорко оглянулся по сторонам и крикнул заключенному:

— А ну-ка, перестань петь!..

— Это почему? — сказал удивленно заключенный.

— Потому что законом запрещается, вот почему.

— Уйду я отсюда послезавтра, никакого закона мне твоего не надо.

И грустная, заунывная песнь опять полилась.

— Слышь, перестань, — крикнул часовой. — А то стрелять буду.

И он взял ружье на изготовку, вскинув его на руку.

— Ты что, сдурел, что ли? — спросил его заключенный. — Очнись маленько.

Он отвернулся и опять запел своим высоким тенорком, глядя перед собой в бесконечный горизонт бледно синеющего неба.

— Слышь, вот те крест, говорю, что стрелять буду! — уже закричал с какой-то растерянностью и испугом часовой.

Заключенный не ответил, его глаза все так же смотрели в бесконечный простор синевы, и он продолжал все так же петь.

Часовой сделал какое-то движение, ружье вскинулось горизонтально, и раздался сухой стук, точно кто-то ударил по пустому ящику. Песня оборвалась, и голова в окне за решеткой с тонкой струйкой крови из волос медленно сползла вниз, а руки, ставшие вдруг бледно-желто-восковыми, так и остались судорожно уцепившимися за решетку.

[1930]

Дорогая доска

В деревне Храмовке после краткой информации заехавшего на минутку докладчика по постановлению общего собрания было решено перейти на сплошную коллективизацию.

Когда после собрания мужики вышли на выгон, то поднимавший вместе со всеми за колхоз руку Нил Самохвалов сказал:

— Устроили… Я скорей подохну, чем в колхоз в тот пойду.

— А чего ж руку поднимал?

— Чего подымал… Кабы кто еще не поднял, я бы тогда тоже не поднял, а то все, как черти оглашенные, свои оглобли высунули. Где же одному против всех итить.

— Так чего ж теперь-то шумишь?

— Того и шумлю, что на вас, чертей, положиться нельзя. Ну, да меня не возьмешь голыми руками. А что руку подымал, так, пожалуйста, хоть еще десять раз подыму, а все-таки не пойду. У меня одна лошадь пять тысяч стоит, дам я над ней мудровать? Потому это верный друг, а не лошадь.

После того разговора сельсовет объявил Нила Самохвалова кулаком и классовым врагом и постановил повесить над его воротами доску с надписью, что Нил Самохвалов — кулак и классовый враг.

— Какой же я кулак? У меня одна лошадь только. Ежели их было три или четыре, тогда другое дело.

— А сколько у тебя эта лошадь стоит?

— Сколько стоит… Пятьдесят рублей, ну от силы 75. Пусть только повесят эту доску, головы сыму! Да у меня и приятели есть, которые могут за меня постоять.

Но на другой день стало известно, что доску уж пишут. И пишет ее как раз один из приятелей Нила, который даже обвел ее черной рамочкой и по уголкам зачем-то нарисовал цветочки и голубков.

Когда пришли ее вешать, сбежалась вся деревня смотреть на эту церемонию.

Нил говорил, посмеиваясь:

— Вешайте, вешайте… Недолго ей висеть. Посмотрим, где завтра доска та очутится. Небось ведь часового к ней не поставят.

Но вдруг он перестал смеяться. Председатель, повесив доску, сказал:

— По постановлению сельсовета за всякое снятие доски будет взыскан штраф в размере 25 рублей и за каждый день, в какой доска не будет висеть, — особо десять рублей.

— Ой, мать честная! — сказал кто-то. — Доска-то выходит дорогая…

Наутро к Нилу прибежал сосед и сказал:

— Снял все-таки доску-то? А не боишься, что заставят платить?

— Как снял? — воскликнул, побледнев, Нил. — Я не сымал.

И бросился на улицу. Доски над калиткой не было.

— Ну да ладно, — сказал он сейчас же. — Мне-то чего беспокоиться. Кабы я был виноват. А то и позору бог избавил и закона не нарушил. Какой-то добрый человек постарался. Могу только выразить свою благодарность.

Прошел день. Нил ходил и посмеивался, что так удачно вышло.

Но на другой день его вызвали в совет и сказали, что с него причитается 35 рублей.

— …Каких?..

— Вот этих самых… 25 за снятие доски,