Пантелеймон Романов - Пантелеймон Сергеевич Романов

матерью родной с ней обошелся, и потому она это дело мне препоручила.

— Верно, милый, верно. А как же деньги-то ему, что за дачу он заплатил, отдавать придется?

— Ты с этим погоди, не юли, сами забегать вперед не будем, а там видно будет. Если еще бутылочку прибавишь, то и с этим как-нибудь справимся.

— А в суд, думаешь, не подаст, батюшка? — спросила старушка.

— Можешь быть спокойна. Не такой человек. Считал он тебя, можно сказать, родной матерью, а как увидит, что оказалась сволочью, он просто плюнет и уйдет поскорее и ни о каких деньгах не вспомнит, ему смотреть на тебя противно будет, а не то что еще в суде с тобой разговаривать. А ты на этом деле целковых тридцать выгадаешь.

— Все сто, милый.

— Конечно, ежели бы на какого-нибудь жулика налетела, так тогда бы плакали твои денежки. И за такую штуку он бы тебя в бараний рог согнул, а раз с таким человеком дело имеешь, тут вали смело.

Старушка горестно, озабоченно смотрела перед собой в землю, собрав рот в горсть, потом наконец, видимо, решившись, подняла привычным жестом руку ко лбу, чтобы перекреститься, как крестятся перед начатием дела, но сейчас же как-то испуганно опустила ее и, вся потемнев, изменившимся голосом торопливо проговорила:

— Ну… делай, как говорил.

После вечернего чая, покрывшись платочком и перекрестившись на закрытую церковь, она потихоньку от постояльца пошла к дочери за реку.

Солнце уже светило мягким предвечерним светом, и по столбикам крыльца шли солнечные радуги от воды. А из ограды доносилось свежее благоухание цветущих яблонь, которые от брызнувшего из облачка дождя сверкали прозрачными каплями на мокрых листьях и на снежно-розовых цветах.

В тюрьме

Во внутреннем дворе тюрьмы, где высокая стена примыкала к слепому, с решетчатыми окнами зданию, ходил истомленный жарою малый лет двадцати в нескладно сидящей гимнастерке не по его росту. Часовой. Несмотря на винтовку и гимнастерку, он совсем был не похож на военного. Ноги были какие-то кривые, как у деревенских парней.

Июльский полуденный зной выжег на дворе всю траву, и без того притоптанную ногами заключенных. На небе не было ни одного большого освежающего облака. Они таяли в пыльной, выцветшей синеве, едва зарождаясь.

В квадратном окне с решеткой появились сначала чьи-то руки, потом русая голова с выглядывающими сквозь решетку глазами заключенного.

Он сначала посмотрел на небо, потом по сторонам, приложившись щекой к самой решетке. Наконец остановился глазами на часовом и долго смотрел на него молча. Часовой тоже посмотрел.

— Вот жара-то, господи боже ты мой, — сказал заключенный.

Часовой сначала промолчал, только взглянул на окно, потом сказал, сдвинув назад фуражку и утерев лоб рукавом:

— Да, жара…

— Теперь бы где-нибудь искупаться, в деревне бы, — продолжал заключенный, — раздеться на зеленом бережку и — бултых! Или рыбки бы половиться, голавлей под кустами…

Часовой, не ответив, оглянулся по сторонам и поправил пояс, держась одной рукой за поставленное ружье, очевидно, вспомнил, что нарушает правила, разговаривая с заключенным. Но кругом никого не было, а слова заключенного о купанье и рыбной ловле, видимо, затронули его.

— Рыбку бы на что лучше, — отозвался он. — Я до страсти рыбу ловить люблю.

С его лица сошло напряженное выражение часового, оно приняло спокойное, почти мечтательное выражение, и он продолжал уже сам:

— У нас речка под самой деревней, вся омутами глубокими…

— У нас тоже… — радостно подхватил заключенный.

— Вода чистая, как стекло, и голавли под кустами ходят, только черными хвостами пошевеливают…

— Вот, вот, у нас тоже…

— Бывало, в праздник с утра как уйдешь по лугу, так на весь день… Травой пахнет, жаворонки поют, а ты по кустам ходишь и на воду заглядываешь, голавлей высматриваешь, — говорил мечтательно часовой.

— Вот, вот…

Оба замолчали. Часовой, задумавшись, смотрел, поворотив голову, куда-то в угол двора. А заключенный остановил свой взгляд на далеком крае синеющего сквозь пыльные деревья неба.

— А как речка-то ваша называется? — спросил заключенный.

— Быстрянка, — сказал, вздохнув, часовой.

— О! — воскликнул, удивившись, заключенный. — У нас тоже так-то, тоже Быстрянка. А ты какой губернии?

— Тульской.

— А уезда?

— Одоевского.

— Братец ты мой! Как же это? Так это, стало быть, она и есть. Tы из какой деревни? — крикнул заключенный возбужденно.

— Мишенской…

— Так оно и есть… А я из Богданова. Вы ниже, а мы выше. Ах, братец ты мой! Вот история… Ровно родного человечка увидел.

— Скажи пожалуйста! — удивился и часовой и глядел на заключенного, как на своего неожиданно найденного товарища и друга. У него совершенно изменилось выражение лица, и вместо полагающегося в его положении безразличного каменного выражения у него появилась радостная улыбка, и все его нескладное деревенское лицо с вихрастыми, тонкими, как пух, волосами ожило и засветилось.

— За что ж ты сидишь-то?

— Ж за ерунду… нашего взводного по матушке в строю обругал.

— Подумаешь, дело какое!.. Каждый день друг дружку ругаем, скажи пожалуйста, кому какая беда. Вот что значит служба… всех держит… А что он, сукин сын, развалится, что ли, от этого.

— Вот я тоже так-то говорю. А три месяца отсидел со строгой изоляцией. Это мне амнистия вышла, а то бы еще больше закатали. Завтра последний день сижу, выпустят.

— О! Значит, опять на свободу!..

— Какая ж свобода… буду вот не хуже тебя караулить, или что другое заставят делать. Теперь бы на речку…

— Да- скажи пожалуйста, вот чудеса-то, оба с Быстрянки оказались. У меня как сердце чуяло, я с тобой разговаривать-то стал, хоть это строго запрещено. А вы как голавлей-то ловите?

— На хлеб, на донную. Подальше закинешь и сидишь за кустом, так просто, здорово живешь не поймаешь, хитрющая рыба.

— У нас тоже так…

— А то побольше ребят, бывало, наберется, запрудим омут и примемся мутить, они все наверх и вылезут. тут их руками хватай.

— Вот, вот!

— А купаться, бывало, станем, — продолжал с мечтательной улыбкой заключенный, — разбежишься и прямо головой с глинистого берега вниз, в самое бучило. Или глиной начнем мазаться да по лугу бегать, покамест не обсохнешь, потом опять головой в воду!

— Как же, это первое дело.

— Места у нас просторные, луга заливные, озеро есть.

— Это Длинное, что ли?

— Вот-вот — что к винокуренному заводу подходит.

— Да знаю, господи, ведь это десять верст от нас, в город мимо него ездим, бывало, — сказал часовой, сняв фуражку и зачем-то рассматривая ее подкладку и в тоже время покачивая головой и улыбаясь такою же, как у заключенного, мечтательной улыбкой.

— А приедешь, бывало, на базар, на верхней площади