Вирикониум - Майкл Джон Харрисон

— А еще я вот так делаю, — выдохнул он. — Это вообще раз плюнуть.

Вторая бритва, появилась у него в руке, как по волшебству. Бритвы резали и хлестали пустоту перед ним, словно обретя собственную жизнь, а сам Рис, раскачиваясь и увертываясь, двигался по Пустырю странной, шаркающей походкой, словно у него подгибались колени, а локти были привязаны к телу эластичным бинтом. Казалось, он дурачится.

— Теперь я покажу, как умею пинаться! — крикнул он.

Но Дай-Ротик, который следил за этим представлением с выражением искреннего любопытства и лишь изредка бурчал что-то осуждающее по поводу особо замысловатого удара, только улыбнулся и отполз в сторону. Он видел это как наяву — то, что никто еще никогда не делал. Несколько кувырков один за другим… потом «летящий дементос»… сальто, в котором он взмывает в дымный воздух над ареной, кувыркаясь снова и снова, прижимая колени к животу… и наконец прыжок — такой высокий, что можно посмотреть на толпу сверху вниз, точно ракета для фейерверка перед самым взрывом.

— Та! — прошептал он, все более воодушевляясь. — Кордопули — та!

Скоро они с Рисом тоже летели, кружась и подпрыгивая все выше, достигая пространства, где нет никаких преград. Но Вера Гиллера всякий раз опережала их и, казалось, сама задавала ритм.

Пустыни. Они раскинулись к северо-востоку от города, огибая его широким полукольцом, и тянутся дальше на юг.

Здесь есть все пустыни, какие только можно представить: от плоских равнин, покрытых разлагающейся металлической пылью и ограниченных пунктирной линией блестящих холмов, что похожи на полированную кость, до пустошей, изрытых ямами, полными химикалий — глубокими, отвратительно грязными, с изъязвленными краями. Над этими ямами кружат крошечные мушки, у них словно вырезанные из бумаги крылья и, возможно, лишние ноги. В этих местах множество старых городов, которые отличаются от Врико лишь тем, что окончательно пришли в упадок. Оказавшись там, путешественник может изжариться до смерти. Его могут найти со смерзшимися веками, и от него останется только дневник, последнее предложение в котором обрывается на середине.

Квасцовые Топи, остров Фенлен, Великая Бурая пустошь… Границы этих территорий столь причудливы, что даже самые почтенные географические издания расходятся во мнении. Но эти границы по крайней мере существуют — в привычном смысле слова. К Всеобщему Пустырю — по поводу границ которого все давно сошлись во мнении — это, похоже, не относится. И никто с вами не согласится, если вы скажете: «В то время как те пустыни лежат за пределами города, Всеобщий Пустырь находится в самом городе».

Ночь выдалась тихой.

Было без пяти одиннадцать, и канал возле Всеобщей заводи затянуло легчайшей, немыслимо хрупкой ледяной пленкой — за исключением тех мест, где вода, прорвавшая плотину, волновала поверхность. Яркая луна заливала фасады домов, выстроившихся вдоль тропинки, голубым светом, похожим на сок молочая.

«Можно подумать, в них снова кто-то будет жить», — думал сторож. Ночная работа начисто лишила его воображения. Она состояла в том, чтобы ходить взад-вперед отсюда до задворков квартала Аттелин, где при желании можно выпить чашечку чая. Сторож похлопал руками, чтобы немного согреться. С того места, где он стоял, можно было увидеть, как трое подошли к воде на противоположном берегу канала и перешли его вброд.

Они появились всего в десяти ярдах выше по течению, между плотиной и тем местом, где стоял сторож. Лунный свет позволил хорошо разглядеть их. Они кутались в плащи с капюшонами — «точно бумажные кули или статуи в мешковине», позже утверждал сторож, — и их тела под этими одеяниями подергивались и извивались, непрерывно и ритмично, хотя движения казались слишком бессвязными, чтобы назвать их танцем. Там, где они шли, молодой лед таял, точно размокший сахар. Они не удостоили сторожа вниманием, просто перешли канал — самый высокий впереди, самый маленький замыкал шествие, — и исчезли в переулке, куда скидывают печную золу; переулке, который тянется мимо Орвэ и обсерватории и выходит во внутренний двор кафе «Плоская луна».

Сторож протер руки и с минуту оглядывался, словно ожидая, что произойдет что-нибудь еще.

— Одиннадцать часов, — крикнул он наконец.

И поскольку случившееся невозможно было объяснить — что отдавало недобросовестностью, — добавил:

— Вот, собственно, и все.

СЧАСТЛИВАЯ ГОЛОВА

Как говаривал Ардвик Кром, «Урокониум — город красивый, но равнодушный». Его жители любили зрелища: каждую ночь на Арене кого-нибудь то сжигали, то четвертовали — одних за политические преступления, других за религиозные. На прочее времени у горожан не оставалось. С крыши дома в окрестностях Монруж, где Кром снимал квартиру, нередко можно было увидеть вспышки фейерверка, а иногда ветер доносил крики.

Комнат в квартире было две. В одной стояла железная кровать, заваленная грудой одеял, напротив висел полузабытый умывальник. Кром пользовался им редко, поскольку питался всухомятку. Правда, как-то раз он попытался сварить яйцо, для чего спалил под ковшиком газету. Еще в комнате был стул и большой белый кувшин, украшенный изображением постоялого двора. Вторую комнату, маленькую мастерскую с окнами на север — по обычаю Артистического квартала, ее в свое время оккупировал живописец Кристодулос Флис, — Кром держал запертой на ключ. Там находилось кое-что из его книг и одежда, в которой он приехал в Урокониум и которую в те далекие времена считал модной.

Он еще не стал известным поэтом, хотя последователи у него уже появились.

Каждое утро около двух часов он посвящал творчеству. Работа начиналась с того, что он привязывал себя к кровати тремя широкими кожаными ремнями, полученными от отца: сперва лодыжки, потом бедра, и наконец, поперек груди. Это заставляло его чувствовать себя пленником, которого несправедливо подвергли наказанию. Подобные ощущения, как выяснилось, помогали думать.

Иногда он кричал и вырывался; но чаще лежал тихо, неподвижно, молча уставившись в потолок.

Кром родился среди широких унылых пашен, что тянутся, точно шоколадное море, на восток от Квошмоста до самых Срединных земель, которые кое-кто по старой памяти зовет Мидлендсом. Самая последовательная его работа состояла в попытках вспомнить обычаи и события своего детства, а потом упорядочить эти воспоминания.

Похороны «Старого Падуба» в Пахотный понедельник…[20]

Звук, с которым в августе лопаются стручки люпина… Твердые черные семена щелкают об оконное стекло, а мать тихонько напевает на кухне старинную рождественскую песенку «Oei'l Voirrey» — «Кануны Марии»…

Итак, Кром жил в Урокониуме — вспоминал, писал, печатался. Иногда он коротал вечера в бистро «Калифорниум» или кафе «Леопольд». Некоторые критики, завсегдатаи кафе, утверждали: любое его стихотворение — просто ряд