Вирикониум - Майкл Джон Харрисон

Моргантом, другие — «Грязный Язык» или «Великий Чан». Его кривые ноги казались совсем слабыми, но он был великолепным гимнастом и мог четырежды перекувырнуться в прыжке, а потом приземлиться, чуть согнув колени, и замереть, как скала, словно всегда стоял здесь, на песке, черном от горелого магния. Он мог крутить колесо с такой скоростью, что зрителям начинало казаться, будто они видят двух карликов. Его всегда приветствовали свистом и восторженными воплями. Каждое свое выступление Грязный Язык заканчивал стихами собственного сочинения:

Кордопули — та!

Кордопули — та!

Кордопули — та, та, та!

Роет пес,

Роет, роет яму пес,

Роет, роет яму пес,

Крысу вытащит за хвост!

Та, та, та!

Одно время он настолько вошел в моду, что стал чем-то вроде живой достопримечательности на Унтер-Майн-Кай, в бистро «Калифорниум», где частенько выпивал в компании местных мыслителей и мелких аристократов. Он с важным видом прохаживался в красном бархатном дублете с длинными зубчатыми рукавами и сам гримировался под «короля карнавала»…

В это время он купил большой дом в Монруж.

Дай-Ротик прибыл с жарких, белых, как кость, равнин Мингулэйской литорали, где кибитки, похожие на желтые птичьи клетки, плывут по лиловым озерам миражей под полуденным солнцем, а женщины в них торопливо спрашивают совета у потрепанных карточных колод. «Если вы родились в этой пустыне, — хвастливо утверждают ее жители, — вы знаете все пустыни». Дай-Ротик не родился карликом. Он сделал это своей профессией, много лет проведя в глуттокоме — черном дубовом ящике, — чтобы не дать себе расти. Теперь его слава достигла зенита. Когда он важно вышагивал по арене, остальные клоуны словно растворялись в воздухе. Его голос эхом разносился над стадионом: «Роет, роет яму пес!» — а толпа вторила ему, но Вере, которая мысленно находилась на Эндиньялл-стрит, рядом с трепещущим Эгоном Рисом, слышалось:

«Рожденный в пустыне — знает все пустыни!»

На следующий день она послала Морганту большой букет анемонов и записку:

«Я в восторге от вашего представления».

И тайно посетила его на Монруж.

В бистро «Калифорниум», положив голову на стол, сидел Анзель Патинс, городской поэт. Скатерть, которую он скомкал и сунул себе под голову вместо подушки, пахла лимонным джином. Неподалеку сидел маркиз де М. и делал вид, что пишет письмо. Они недавно поссорились — якобы из-за вопроса об обозначаемом и обозначающем, — после чего Патинс попытался съесть свой стакан.

Была ночь, и все, кроме этой парочки, ушли на арену. Без них «Калифорниум» стал просто помещением со стульями и столиками, которое кто-то расписал фресками — явно не от хорошей жизни. Де М. тоже собирался отправиться на арену, однако снаружи было холодно. Мелкие снежинки падали на Унтер-Майн-Кай, словно проваливаясь под собственной тяжестью сквозь свет фонарей.

«Когда оказываешься внутри, — писал де М., — обнаруживаешь, что место это тихое, словно ошеломленное. Смотреть тут особенно не на что».

Эгон Рис и Вера вошли в бистро как раз в тот момент, когда она говорила:

— …Уверена, он должен быть здесь.

И беспокойно закуталась в пальто. Рис заставил ее сесть туда, где потеплее.

— Я сегодня устала, — пробормотала она. — А ты нет?

Едва они переступили порог, она огляделась и заметила личико ребенка, улыбающееся с засаленной пыльной фрески.

— Я устала. Целый день port de bras, — жаловалась она.

Лимпэни хотел получить нечто совершенно новое, нечто такое, чего прежде никто не делал.

— «Новый тип port de bras!». «Совершенно новый стиль танца!» Но на таком холоде хочешь — не хочешь, а будешь двигаться осторожно. Если дать себе волю и выкладываться полностью, можно что-нибудь повредить.

Вера заказала только чай, который в бистро «Калифорниум» всегда подавали в широких фарфоровых чашках, тонких и прозрачных, как детское ушко. Сделав несколько глотков, она откинулась на спинку стула и засмеялась:

— Ну вот, так-то лучше!

— Он опаздывает, — заметил Рис.

Вера взяла юношу за руку и ненадолго прижалась щекой к его плечу.

— Ты такой горячий! Когда ты был маленьким, тебе когда-нибудь приходилось гладить собаку — просто для того, чтобы почувствовать, какая она теплая? Или кошку? Мне случалось. И каждый раз я думала: «Она живая! Живая!».

Рис не отвечал, и она добавила:

— Два-три дня, и ты точно получишь то, чего хочешь. Имей терпение.

— Уже полночь.

Она позволила его руке выскользнуть из своей.

— Он обещал прийти. Ничего не случится, если мы подождем.

Прошло пятнадцать минут, а может быть, и полчаса. Де М., убедившись, что Патинс нарочно притворяется спящим, чтобы над ним поиздеваться, неожиданно для всех смял бумагу и швырнул на пол. Рис, раздраженный бесконечным ожиданием, вскочил. От ужаса у маркиза отвисла челюсть. Однако больше ничего не произошло, и Рис снова сел.

«В конце концов, — подумал юноша, — это самое безопасное место в городе».

Тем не менее некоторые опасения у него вызывал поэт, который, похоже, узнал его. Вера несколько раз переводила взгляд со своей чашки на фрески — такие старые, что никто не мог разобрать, что там нарисовано. Мнений было столько же, сколько посетителей.

Все это время Дай-Ротик сидел, болтая ногами, на каминной полке у них за спиной, точно большая кукла, которую кто-то оставил здесь несколько лет назад для красоты.

В этот день он надел красные чулки и желтые туфли с колокольчиками. Его дублет был пошит из толстого черного материала, простеган на манер кожаных наголенников и весь оклеен крошечными стеклянными зеркальцами. Пребывая в неподвижности, он чувствовал себя вполне уютно: его тело вспоминало глуттокому и часы, проведенные там. Его лицо напоминало маску из папье-маше, покрытую блестящим лаком; пыль осела в двух морщинках, которые тянулись от крыльев его крючковатого носа до уголков рта, растянутого в странной, необычайно сладкой улыбке.

Маленький акробат следил за Верой с тех пор, как она вошла. Когда она в очередной раз повторила: «Он уверял, что придет», он шепнул себе:

— И он пришел. Да, он пришел.

Раз! — карлик спрыгнул с каминной доски и легонько дунул в ухо Эгону Рису. Опрокидывая столы, юноша метнулся через весь зал, к вешалке — он держал свою бритву в рукаве пальто, — налетел на маркиза де М. и завопил:

— Прочь с дороги, чтоб тебе!..

Но маркиз лишь дрожал и таращился на него. С секунду они стояли, дыша друг другу в лицо, пока не упал еще один столик. Рис, который понятия не имел, кто это сделал, сбил маркиза с ног и навалился на него.

— Не убивайте меня! — взмолился де М.

Потом