После бури - Фредрик Бакман

– Это еще мягко сказано, – с улыбкой ответил Беньи.

– Так что, может, она позволит мне играть по-другому?

– Все, что я могу тебе сказать, так это что она уже сейчас знает про тебя такое, чего ты сам не знаешь. Иногда это неплохо, – сказал Беньи.

– А когда плохо?

– Люди, как правило, не хотят знать правду о себе.

Столичный долго переваривал эти слова. Потом открыл последнюю банку пива.

– Мне нравится Петер. Я думал, он окажется самоуверенным придурком, как все бывшие профессионалы, но он…

– Непростой?

– Да у вас тут куда ни плюнь, все непростые. Может, это инбридинг? – засмеялся Столичный.

– И марихуана, – закашлялся Беньи.

Они долго хохотали, совсем одни под звездами. Одна-единственная по-настоящему хорошая ночь.

– А насколько он был хорош? – отсмеявшись, спросил Столичный.

– Он был лучше всех. Серьезно… он был повернут на хоккее. Истории про то, как он тренировался, просто сумасшедшие. В детстве я думал, что это, ну знаешь, миф, но я видел старые записи – это, блин, нечто. Он казался диким тормозом, но его никто не мог обойти. Никто!

– Он как будто время замедляет. Я заметил это, когда Цаккель мне предложила с ним поиграть.

Беньи серьезно кивнул.

– Все думают, это талант, но это просто тренировки. Одержимость. Для него ничего больше в жизни не существовало. Как думаешь, чего бы ты добился, если был бы как он?

– А с чего ты решил, что я не как он? – улыбнулся Столичный.

– У тебя матч в выходные, а ты сидишь в лесу, куришь траву и пьешь пиво, – заметил Беньи.

Столичный засмеялся, чувствуя одновременно и облегчение, и тяжесть.

– Таким, как Амат, я бы точно не стал. Он нереально крут. Мне кажется, я никогда не видел никого быстрее его. Он запросто может попасть в НХЛ. А я – нет. Отец всегда считал, что меня могут взять, но он не понимает, что для этого требуется. Нужно иметь что-то исключительное, а я просто… хорошо играю. Отец видел, что я лучший в моем маленьком мирке, такие есть в каждой деревне. А в НХЛ? Да они там по сто матчей в год играют… понимаешь, чем они жертвуют? У них в жизни ничего нет, кроме хоккея, целыми днями хоккей, из года в год. Я бы не смог так. Отец бесится, он бы себе руку отрубил ради одного сезона в НХЛ. У него была воля, но не было таланта, у меня, может, талант и есть, а воли никакой…

– Воля это талант, – сказал Беньи.

Сердце Столичного чуть не разорвалось, когда он услышал это.

– А ты? Почему ты перестал играть? – вполголоса спросил он.

– Я больше не влюблен, – ответил Беньи.

Столичный долго молчал, потом спросил:

– А как ты думаешь, когда-нибудь еще сможешь влюбиться?

Беньи посмотрел ему в глаза. В ту ночь ничто не казалось невозможным, поэтому он ответил:

– Может быть.

Они залезли в фургон и улеглись валетом с Аной и Маей. Было дико холодно, и все же Столичный проспал всю ночь, ни разу не просыпаясь. Такого с ним давно не было. На следующее утро он проснулся рано, вышел в лес и стал слушать то, чего раньше толком не слышал, во всяком случае, не переживал это всем своим существом и так остро.

Тишину.

73

Царапины

Бьорнстад окутала ночь, но темно было уже так давно, что ее приход едва ли кто-то заметил. У церкви скрипнула калитка, в тени скользнул одинокий силуэт, осторожно ступая по снегу, так, будто шел босиком по стеклу. Мерцающие кое-где огоньки свечей у могил – вот все, на что можно было ориентироваться, но он, похоже, и так знал, куда ему нужно.

Кладбища задуманы как конечная точка, но для многих из нас все надгробия – это вопросительные знаки. Почему? Почему ты? Почему так рано? Где ты сейчас? Кем бы ты стал, если бы все сложилось иначе? Или не все, а хоть что-то? Если бы у тебя были другие родители, другое имя, если бы ты жил в другом месте?

Мало кто вспомнит ее имя. О ней будут говорить: «А, точно, из параллельного класса, она еще исчезла несколько лет назад, да? Я слышал, она сбежала из дому. Ее родители были религиозными фанатиками или что-то вроде того, да? Эта странная церковь, как она называется? Она вроде наркоманка была. Уехала за границу и умерла от передоза. Господи, как же ее ЗВАЛИ? Я не помню!»

Рут. Ее звали Рут. Это написано на камне. Под именем – только годы жизни, больше ничего, ни стихотворной строчки, ни слова о том, какая она была. Но в верхнем углу кто-то старательно и нежно процарапал узор. Надо подойти совсем близко, чтобы увидеть, что это бабочка.

Человек огляделся в темноте. Однажды его имя тоже напишут на камне, и многие скажут: «Кто? Не помню…» И тогда нужно будет, чтобы кто-нибудь напомнил, как его называли между собой, – прозвище, которое дали за то, что он почти всегда молчал: Зазубами.

Зазубами подошел к могиле Рут, опустился на колени и прикоснулся кончиками пальцев к буквам. И, захлебываясь от отчаяния, повторял в ночи, снова и снова, одни и те же слова:

– Прости. Прости прости прости.

74

Шансы

Когда Мая, Беньи, Зазубами и остальные стояли у ледового дворца и играли с песиком Суне так, словно все хорошо и мир прекрасен, Маттео притаился в темноте и наблюдал за ними. Он видел, как Амат и Бубу со всеми попрощались, как Бубу повез маму Амата домой, а Амат побежал. Беньи, Мая, Ана и этот новый игрок, имени которого Маттео не знал, двинулись в сторону автодома. Зазубами пошел к автобусной остановке так, словно собирался ехать домой, в Хед, но потом, уверенный, что его никто не видит, свернул в сторону кладбища. Маттео украдкой пошел за ним. И теперь сидел, спрятавшись между могильными плитами, и слушал, как Зазубами плачет над могилой Рут.

Маттео не знал, ненавидит он его за это больше или меньше. Он всегда думал, что парням, убившим его сестру, было все равно, что они не пожалели ее, что они ее даже за человека не считали. Но это, пожалуй, еще хуже, в конце концов решил Маттео. Хуже, потому что, считай ее Зазубами обычным предметом, который можно использовать и выкинуть, это, по крайней мере, было бы понятно. Но сделать то, что они сделали, по отношению к человеку? Живому человеку? В таком случае ты – просто чистое