Зачем писать? Авторская коллекция избранных эссе и бесед - Филип Рот

человек может ничего не скрывать о себе. Правило тут одно: никаких правил! И я пообещал себе не отступать от этого правила, чтобы позволить молодому еврею создать сатирическую карикатуру на жизнь и нравы его еврейской семьи, в которой наиболее комичным персонажем выступает сам сын-насмешник, попавший под обстрел своей же собственной сатиры. Уродливая злобность этой оглушительной сатиры, соединенная с ее гипертрофированным реализмом, – а мой портретист рисует скорее карикатуры, бравируя тягой к непотребным выражениям и экстравагантности, – пришлась по вкусу далеко не всем, конечно, как и запальчивая грубость Портного, бесстыдность его вожделений и греховное злорадство, с которым он описывает свои смехотворные оргазмы. Я же, со своей стороны, расправив крылья безудержного веселья, далеко улетел от образа благовоспитанного литератора, каким был в начале своей карьеры.

Гротескное представление Портного о своей жизни во многом возникло под действием всяческих правил, стыдливых запретов и табу, которым более не следовала наша сексуально раскрепощенная молодежь – даже в самой глухой американской деревушке. Однако в пору взросления американских подростков 1940‐х годов – они тогда даже помыслить не могли, что через полвека возникнет интернет-порнография, – эти ограничения доминировали в анклаве, где молодой Портной столь остро переживал встречу с запретными реалиями полового созревания: маниакальной настырностью эрекций, властным деспотизмом тестостерона.

Вследствие кардинальных изменений в области морали за последние сорок пять лет новость о похотливости молодежи, считавшаяся возмутительной в те времена, когда Портной в 1969 году впервые поведал психоаналитику историю своих фаллических бедствий, в наше время во многом утратила сенсационность. В результате моя непристойная книга, родившаяся в вихре шестидесятых, сегодня так же устарела, как «Алая буква» или как одновременно выросшие на той же самой поляне «Пары» Апдайка, еще один роман о гениталиях, в ту пору настолько шокирующий, что он сильно пошатнул и без того неустойчивые представления тогдашних американцев о границах допустимого разговора об эросе и зове похоти.

Александр Портной, покойся с миром.

Беспощадная интимность художественной прозы

Речь на праздновании восьмидесятилетия Рота в музее Ньюарка 19 марта 2013. Опубликована в сборнике «Филип Рот в 80 лет» (New York: Library of America, 2013)

1

Сколь бы это ни было соблазнительно, я не обрушу на ваши головы сегодня тонны историй о моем счастливом детстве в районе Уиквахик или о том, как мне эмоционально близка почти каждая обыденная и непоэтичная примета Ньюарка того далекого времени. У восьмидесятилетнего мужчины нет никакой причины сожалеть о том, что жизнь раньше была совсем другой, или утомлять слушателей сентиментальными разглагольствованиями о том, что раньше все было по‐другому.

Район Уиквахик расположен в двадцати минутах езды на автобусе отсюда. Я это точно знаю, потому что, когда я учился в начальной школе на Чанселлор-авеню с 1938 по 1946 год, нас возили на школьном автобусе сюда, в музей, смотреть знаменитую коллекцию ювелирных украшений, многие из которых были изготовлены в Ньюарке.

Но больше я ни слова не скажу о школе на Чанселлор-авеню или о том, что, когда я там учился, в Национальной лиге было всего восемь команд и восемь команд в Американской лиге, или о том, как мы любили осторожно отколупывать с валяющихся в водосточных канавах смятых сигаретных пачек серебряную фольгу, скатывать ее в большие шарики, которые мы потом приносили в портфелях в школу и сдавали на нужды фронта.

И я не стану рассказывать вам о самом счастливом дне моего американского детства – 14 августа 1945 года, когда после трех с половиной лет жизни в суровых условиях мобилизации в Америке, воевавшей на двух фронтах на противоположных рубежах Восточного полушария, капитулировала Япония, наш последний враг. Или о самом радостном вечере моего американского детства, когда демократ Трумэн победил республиканца Дьюи на выборах 1948 года. Или о самом долгом и самом печальном дне моего американского детства, апрельском дне 1945 года, когда за четыре недели до окончания войны с нацистской Германией в Европе Рузвельт, с момента моего появления на свет четырежды избиравшийся президентом Соединенных Штатов, скоропостижно скончался от кровоизлияния в мозг в возрасте шестидесяти трех лет. Вся наша семья пребывала в скорби. Вся наша страна пребывала в скорби. С декабря 1941 года по август 1945 года американский ребенок жил не только в своей семье, в своем районе и в школе. Если ребенок был достаточно внимателен и любознателен, он жил в ситуации трагической катастрофы, охватившей весь мир. Ужасающим символом этой трагедии был простой, размером в половину автомобильного номера, флажок с золотой звездочкой, вывешенный в окне в честь сына, или отца, или мужа, погибшего на поле боя. Мать такого семейства обычно называли «Мать золотой звезды». На нашей улице в Ньюарке было две квартиры с такими флажками в окнах, и нам, школьникам, трудно было шагать мимо таких домов в веселом настроении, с каким мы обычно шли в школу.

Я, помню, задумывался тогда, как себя ощущает ребенок из такой семьи, который тихо, на цыпочках входит в объятый горем дом, потом вместе со всеми плачет за семейным ужином, ложится, потрясенный, вечером в свою кроватку и каждое утро в ужасе просыпается, не в силах вымолвить ни слова, в квартире за плотно зашторенными окнами и со скорбно вывешенным в окне флажком с золотой звездочкой, где в комнатах еще витают воспоминания и стоят наглядные напоминания о любимом, у которого недавно отняли всю его будущую жизнь. И как может осиротевший маленький человек и дальше оставаться самим собой, таким же, как прежде, ребенком? Я задумывался, каково это – продолжать жить и никогда больше не знать радости.

Спустя лет сорок, когда я писал «Театр Шаббата», я узнал это сам, попытавшись передать душевные муки скорбящих Шаббатов из Брэдли-Бич в штате Нью-Джерси.

Я не стану испытывать ваше терпение рассказами о библиотеке на Осборн-террас, филиале городской библиотеки Ньюарка, располагавшейся в миле от моего дома, и о том, как я мальчишкой каждые две недели гонял туда на велосипеде и брал книги на дом. Я вез книги домой, штук по шесть за раз, в велосипедном багажнике-корзинке. Я, как вы наверняка думаете, уже рассказывал эту историю не в одном своем романе. Никому уже не интересна история про мой велосипедный багажник-корзинку.

В свое оправдание, впрочем, спешу заметить, что воспоминания о таких обыденных вещах, как велосипедный багажник, отнюдь не малозначительная особенность моего призвания. Мне как романисту всегда очень помогало рыться в собственной памяти и находить там тысячи и тысячи подобных мелочей. И как бы невероятно это ни казалось, я всегда испытывал страсть к подробностям местного быта – я был буквально зачарован такими, на первый взгляд, знакомыми, даже безобидными предметами, как дамская лайковая перчатка, или тушка цыпленка в окне мясной лавки, или флажок с золотой звездочкой, или наручные часы «Гамильтон» – согласно рекламе в местной ювелирной лавке «Папа Эвримен Элизабет», «лучшие часы, когда‐либо выпущенные в этой стране, роскошные часы американского