Дар волка. Дилогия (ЛП) - Энн Райс

— У меня был очень широкий выбор. Возможно, впервые в жизни я мог выбирать по-настоящему. И, кстати, когда я сказал архиепископу, что хочу стать священником, он задал мне этот самый вопрос. Мы долго разговаривали. Я рассказал ему все. Мы говорили об искуплении, о том, что такое жизнь священника и каково это — вести ее год за годом, всю жизнь. Он потребовал, чтобы я до поступления в семинарию провел год мирской жизни в полном воздержании. Обычно на такое испытание отводилось пять лет, но он решил, что мое пьяное безумие продолжалось не так уж долго. Вероятно, сыграло свою роль и пожертвование дедушки Спэнглера, и постоянная мамина поддержка. Год я проработал волонтером в церкви Святого Франциска в Губбио. К моменту поступления в семинарию я не пил уже три года, но оставался под строгим надзором. Один глоток спиртного — и меня выгнали бы вон. Ройбен, я выдержал это, потому что очень хотел выдержать. И стал священником потому, что всеми силами стремился к этому.

— А как же вера? — спросил Ройбен, которому глубоко врезались в память слова Маргона о том, что Джим — священник, не верящий в Бога.

— О, вера — это самое главное, — еще тише и доверительнее ответил Джим. — Конечно, вера превыше всего — вера в то, что мы живем в Божьем мире и все мы дети Господа. Как же без веры? Я думаю, что если человек искренне, всем сердцем любит Бога, то любит и всех остальных. Тут просто не может быть никаких вариантов. И любишь их не потому, что надеешься, что это тебе зачтется перед Господом, а потому, что стараешься воспринимать и постигать их так же, как их воспринимает и постигает Бог. Любишь их потому, что они живые.

И снова у Ройбена не нашлось слов. Он лишь кивнул.

— Подумай об этом, — понизив голос до шепота, сказал Джим. — Смотри на каждого и думай: это Божье создание; Бог наделил его душой! — Он откинулся в кресле и тяжело вздохнул. — Я стараюсь. Спотыкаюсь. Поднимаюсь. И продолжаю стараться.

— Аминь, — благоговейным шепотом отозвался Ройбен.

— Я хотел работать с наркоманами, с пьяницами — в общем, с теми людьми, слабости которых мне понятны. И, самое главное, я хотел делать что-то полезное и был уверен в том, что у священника есть такая возможность. Что я могу хоть как-то изменить жизнь этих людей. Возможно, мне удалось бы, думал я, даже спасти чью-то жизнь, а может, и не одну — ты только подумай: спасти жизнь! — и искупить хоть малую долю вины за ту жизнь, которую загубил. Ты, конечно, можешь сказать, что меня спасли мама с папой, «Анонимные алкоголики» и «Двенадцать шагов»… Да, они подтолкнули меня к решению. Но я мог выбрать разные пути. И одним из них была вера. Из всего этого кошмара я вынес веру. И нечто вроде безумной благодарности за то, что я не должен становиться врачом! Не могу даже передать, до какой степени я не хотел становиться врачом! В медицине и без меня более чем достаточно бессердечных самовлюбленных подонков. Хвала Господу, меня эта участь миновала.

— Не скажу, что понял тебя до конца, — признался Ройбен. — Впрочем, я никогда не имел особой веры в Бога.

— Я знаю, — ответил Джим, снова уставившись на язычки газового пламени. — Знаю еще с твоих детских лет. Ну, а я всегда веровал в Бога. О Боге говорит мне мироздание. Я вижу Бога в небе и в опавших листьях. И для меня все это обстояло именно так.

— Кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду, — негромко сказал Ройбен. Ему очень хотелось, чтобы Джим продолжил свои рассуждения.

— Я вижу Бога во множестве проявлений доброты людей друг к другу. Вижу Бога в глазах пропащих алкоголиков, с которыми имею дело… — Джим вдруг осекся и мотнул головой. — Вера ведь не осознанное решение, правда? Это что-то такое, что, как ты считаешь, у тебя есть или у тебя нет.

— Полагаю, что в этом ты прав.

— Потому-то я никогда не проповедую людям о грехе неверия, — сказал Джим. — И ты никогда не слышал, чтобы я называл неверующего грешником. По-моему, это совершенная бессмыслица.

Ройбен улыбнулся.

— Может быть, именно поэтому у людей иногда складывается ложное представление о тебе. Кто-то может счесть, что у тебя нет веры, хотя на самом деле она у тебя есть.

— Да такое случается довольно часто, — с кроткой улыбкой сказал Джим. — Но это не важно. Веровать можно очень и очень по-разному, согласен?

Довольно долго они сидели в молчании. Слишком уж много вопросов к брату было у Ройбена.

— Ты после этого слышал что-нибудь о Лоррейн? — спросил он в конце концов.

— Да. Через год после выхода из Центра Бетти Форд я написал ей покаянное письмо. И не одно. Но все письма, отправленные по тому адресу, который она оставила в Беркли, возвращались ко мне. Тогда я попросил Саймона Оливера выяснить, живет ли она в Челтнеме и по этому ли адресу. У меня не могло быть никаких претензий к ней из-за того, что она возвращает мои письма. Я послал ей еще одно письмо, постаравшись написать его как можно искреннее. Писал о том, что глубоко скорблю о случившемся, что считаю себя виновным в убийстве, ибо то, что я сделал с ее ребенком, иначе не назовешь, что я очень боюсь, что нанес непоправимый вред ее здоровью и что она больше не сможет иметь детей. На это письмо я получил короткий, но, пожалуй, теплый ответ: с ней все хорошо, здоровье в порядке, не стоит беспокоиться. Ничего страшного ты мне не сделал, живи спокойно.

— Позднее, перед поступлением в семинарию, я еще раз написал ей — спросил, как у нее с деньгами, и сообщил, что собираюсь стать священником. Написал, что за минувшее время муки совести сделались только сильнее. Написал, как «Двенадцать шагов» и вера изменили мою жизнь. Чересчур подробно описал свои планы, мечты и вообще расхвастался. Сейчас я понимаю, что это было самолюбованием. Но в то же время письмо было покаянным. И она написала мне невероятный ответ. Просто немыслимый.

— То есть?

— Ты не поверишь, но она написала, что я в первый и последний раз за много лет подарил ей настоящее счастье. А дальше — о том, насколько несчастна она была до того, как я вошел в ее жизнь, что к тому дню, когда профессор Мейтленд ввел меня в свой дом, она уже утратила всякую надежду. И о том, что благодаря знакомству со мной ее жизнь целиком и полностью изменилась к лучшему. И что мне вовсе не стоило тревожиться из-за того, что я как-то повредил ее здоровью. Она написала, что уверена: из меня получится прекрасный священник. Что отыскать такое по-настоящему важное место в мире — дивно. Хорошо помню, что она употребила именно это слово — «дивно». А у нее и ее профессора все замечательно, писала она. И желала мне всего самого лучшего.

— Это, полагаю, должно было произвести впечатление на архиепископа, — сказал Ройбен.

— И, по правде говоря, произвело.

Джим коротко, невесело рассмеялся.

— Вот такой она была — Лоррейн. Всегда добра, всегда деликатна, всегда великодушна. Лоррейн была чудесной… — Он на несколько секунд прикрыл глаза, а потом продолжил: — Года два назад — не помню точную дату — мне на глаза попалась краткая заметка в «Нью-Йорк таймс» о смерти профессора. Надеюсь, Лоррейн вышла замуж еще раз. Я молюсь за это.

— По-моему, ты сделал все, что было в твоих силах, — сказал Ройбен.

— Она и этот несчастный младенец не выходят у меня из головы. Я очень часто думаю о том, что мог бы сделать для него. Хочу или не хочу, а думаю. Иногда я просто не в состоянии находиться рядом с детьми. И не желаю бывать там, где с ними предстоит встретиться. Я постоянно благодарю Всевышнего за то, что я служу в храме Святого Франциска в трущобах Тендерлойна и мне не приходится видеть на своих службах семьи с детьми. Но мысли о том, что должен был получить от меня этот младенец, не оставляют меня почти никогда.

Ройбен кивнул.

— Но своего маленького племянника, которому предстоит появиться на свет, ты будешь любить.

— О, несомненно, — сказал Джим, — всей душой. Да! Прости… Не надо было мне говорить всего этого о детях. Я просто…

— Поверь, я все понимаю, — перебил его Ройбен. — Это мне, пожалуй, следовало выразиться по-другому.

Джим снова уставился в огонь и долго молчал, как будто не слышал слов брата.

— Но, как бы там ни было, Лоррейн и ее неродившийся младенец будут со мною всю жизнь, — сказал он. — И никогда я не перестану думать о том, как могла бы сложиться его жизнь. Очень сомневаюсь, что когда-нибудь это прекратится. Ну что ж, я это заслужил.

Ройбен промолчал. Он не был уверен в том, что Джим во всем прав. Жизнь Джима сложилась под действием его вины, терзаний его совести, его боли. У него крутилось в мозгу множество вопросов, но он не знал, как их следует задать. Он чувствовал, что Джим стал ему ближе, намного ближе, чем раньше, но не знал, как это выразить. Он также знал из собственного опыта, что в мире, где обитает он, ему ничего не стоит лишить жизни человеческое существо, и никаких укоров совести он при этом не испытывает. Вообще никаких неприятных эмоций.

— А в последние несколько лет, — продолжал Джим, — мне случалось видеть Лоррейн. По крайней мере я так думаю. Я видел Лоррейн в церкви. Это всегда происходило мельком и только во время мессы, когда я никак не могу покинуть алтарь. Я видел ее в глубине церкви, и, конечно, когда дело доходило до причастия, ее уже не было.