Собрание сочинений в 10 томах. Том 6. Сны фараона - Еремей Парнов

— И отлично. Я устала от сложностей. Мы с Рамиро вылетим послезавтра, — она задумалась, нахмурив брови, но через секунду сделала выбор: — в Мериду. Прямо оттуда поедем на раскопки…

— Не надо ехать. Я пришлю вертолет, — устало улыбнулся Джонсон, отметив это хозяйское «мы».

«Через пару деньков наша bonita уже начнет вить из него веревки, — подумал он, решив, что это не самое худшее в создавшихся обстоятельствах. Стоило Борцову промолчать о своем намерении навестить Раппопорта, и могло бы случиться непоправимое.

— Гавайи остаются в силе? — спросил Ратмир.

— Безусловно. Со мной или без меня, но вы полетите, самое позднее, через три недели.

— Как это понять: «со мной или без»?..

— В самом прямом смысле. Программа не меняется, даже если с меня снимут голову.

— Есть за что? — Долорес сопроводила булавочный укол лукавой улыбкой.

— Над каждым из нас кто-нибудь, да стоит. Ему виднее… Я не про Бога, Долорес. Ведь только ему по-настоящему ведомы наши грехи, а люди могут и ошибаться. Словом, не стоит загадывать… Ну, что? До вечера?

— До вечера, — бросив салфетку на скатерть, кивнула Долорес.

— До вечера, — Ратмир в точности воспроизвел ее жест. — Ужинаем здесь?

— Если не найдем места повеселее… Вы куда сейчас?

— На Плаза Мадрид. Хочу увидеть здешний фонтан Сибелис. Потом, наверное, смотаюсь в музей Антропологии. Его хватит мне на весь день.

— Успеха, Тим, — удовлетворенно кивнул Джонсон, коря себя за оплошность. Как он мог забыть, собираясь в Мехико, про Хосе Раппопорта! Не иначе, начал стареть.

Оказавшись у себя в кабинете, он позвонил Револьте и попросил организовать охрану Борцова, сообщив предполагаемый маршрут. Следующий звонок был в Вашингтон. Американский паспорт на имя Тимоти Лepcepa[73], уроженца города Клинтон, в штате Массачусетс, ожидал владельца в Уорчестере.

А Глэдис все не звонила.

Авентира двадцать девятая

Река Ящерицы, Мексика

Переступив через еще не убранные осколки камней, которыми был запечатан треугольный проход, Ратмир, вслед за Долорес и Брюсом Хейджберном вошел в погребальный покой. Торжествующий Хосе де Торрес с нетерпением дожидался гостей, топчась возле плиты, вырезанной из цельного куска фиолетово-дымчатого агата. Ее украшал тот же крестообразный рельеф из кукурузных початков и листьев, что впервые предстал его глазам в сталактитовой пещере.

Держа на плече камеру, Теодор Вестерман вел съемку.

— Добро пожаловать, джентльмены, — приветствовал он, не отрываясь от видоискателя, поймав ноги в облегающих джинсах, подпортившие очередной кадр. — Отойди-ка в сторонку, парень. Я уже заканчиваю.

— Простите, сэр! — отпрянула Долорес, ударившись бедром об угол саркофага. — О, Dios! — воззвала к Богу, заглянув внутрь. — Невероятно!

— Сеньора? — удивился Вестерман, подняв голову. — Прошу прощения… Я вас не заметил.

— По-моему, даже очень заметили! — она засмеялась, потирая ушибленный бок. — До чего же жарко у вас…

Ослепительное сияние перекальных ламп, превративших склеп в телевизионный павильон, мешало как следует разглядеть детали. Не зная, на чем остановить взгляд, Борцов тоже заглянул внутрь диабазового ящика.

— Вот это да! — по-русски воскликнул он. — Ничего себе!

— Ole, Jose! Mi felicitacion! — Долорес обняла Торреса.

— Saludo, nina. Muchas gracias! — он расцеловал ее в обе щеки. — Привет, девочка. Спасибо.

— Сеньор Рамиро, мой очень хороший друг, — представила она Борцова по-английски.

— Мое почтение, — Торрес протянул сильную загорелую руку, сплошь покрытую волосами. — Друзья Долорес — мои друзья.

— Поздравляю, сеньор! Вы совершили чудо! — Ратмир счастливо вздохнул. — Не думал, что мне доведется увидеть такое. Ваше имя будет стоять в одном ряду с Альберто Русом и Картером… Кто он, ваш Тутанхамон?

— Пока не знаю. Хорош?

— Не то слово! Magnifico![74]

В обнимку с Торресом они вернулись к саркофагу.

На дне лежал скелет, местами прикрытый лоскутьями истлевший материи и клочьями меха, в котором с трудом можно было различить узор ягуаровых пятен. Из-под дивной зелено-голубой маски, которая, казалось, была слеплена из кусочков нефрита, высовывалась отпавшая челюсть. Передние зубы, инкрустированные бирюзовыми и изумрудными бисеринками, подпилены не были. Маска, сместившаяся к затылку, сверлила взглядом бесцеремонных пришельцев, осмелившихся потревожить священных прах. В зрачках из черного оникса, вделанного в перламутровые овалы, застыла мрачная угроза. С приоткрытых губ, казалось, готово было сорваться проклятие. Стыки нефритовых пластинок, избороздившие личину глубокими морщинами — вертикальными на щеках и горизонтальными на покатости лба, — придавали ей суровую и скорбную выразительность. Закрадывалась мысль о скульптурном сходстве с покойным. Чувствовалось, что майяский царь или, может, великий жрец был человеком жестоким и мудрым. Золотистые блики лоснились на мясистых выпуклостях длинного носа, скул и выдающегося вперед подбородка, но ониксовые кружочки, вобравшие в себя черноту вечной ночи, не отражали света. Он не мешал им вглядываться в пустоту бездны, в которой не было ничего, кроме бесплотных чисел, но они вобрали в себя весь иллюзорный мир.

Коричневато-желтые, с легким марганцевым оттенком, кости перемежались множеством украшений и амулетов, филигранно выточенных из нефрита, разноцветного обсидиана и тусклого от времени янтаря. Ожерелья, запястья, серьги перемежались фигурками, изображавшими свернувшихся змей, крадущихся ягуаров и зайцев, настороженно растопыривших уши. Здесь же лежали одиннадцать яшмовых головок, убранных перьями священной птицы кетцаль и, по-видимому, отбитых у статуй. Хрустальные, величиной о, куриное яйцо, черепа, как шарики в лузах, покоились в лобковой дыре таза, мертвые жемчужины, застрявшие в запирательных отверстиях, напоминали старческие глаза, подслеповато слезящиеся в прорезях карнавальной маски.

— Еще раз прошу извинения, леди! — закончив съемку, Вестерман уложил камеру в дюралевый чемодан и отер мокрое лицо рукавом рубашки.

Состоялась короткая церемония представления.

— Мистер Джонсон не прилетел? — спросил Хейджберн.

— У него дела в Мехико, — отозвался Ратмир, склоняясь над агатовой плитой. — Один и тот же рисунок: Луна, Венера, Юпитер, Полярная звезда.

— Совершенно точно, — Вестерман тоже присел на корточки. — Растительный крест — символ вечной жизни. Кукуруза умирает в початке и возрождается в зерне, как и мы, смертные, в череде поколений. Майя не страдали излишним оптимизмом, но стремление к бессмертию — отличительная черта их культуры.