Попугаи с площади Ареццо - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Захарий пробормотал:

— Сколько?

Она сглотнула слюну и решилась на этот раз взглянуть ему прямо в глаза:

— Миллион евро.

Он кивнул. «Миллион евро? Ну столько еще наберется…» Он окинул ее взглядом. Интересно, кто за этим стоит — жених или брат, который посоветовал ей прийти сюда и заставлял ее репетировать эту сцену? Или она пришла по собственной инициативе?

Да не важно. Она дает ему возможность одержать верх над врагом, над этой Петрой фон Танненбаум, выставить ее обманщицей, которой она, собственно, и является. Если эта девчонка докажет, что изнасилования не было, он выйдет из этого судилища с высоко поднятой головой, будет восстановлен в правах.

Это вполне стоит миллиона евро.

Что у него останется потом? Денег ни копейки. Своего положения — поста европейского комиссара по антимонопольной политике и мужа Розы — ему уже никогда не вернуть. Не говоря уж о притязаниях на пост премьер-министра… Он теперь политический труп.

— Нет, я отказываюсь, — объявил он.

Она подскочила. Потом, кусая губы, ссутулилась и пробормотала:

— Если хотите, я могу взять меньше.

— Миллион евро или даже меньше — я не стану платить.

— Но…

— Это мое последнее слово.

Она замотала головой из стороны в сторону, словно ее мучил нервный тик:

— Мое предложение вам чем-то не нравится?

— Это не имеет значения.

— Как? Как же не имеет значения?

— Вот так.

Она вскочила и лихорадочно выкрикнула:

— Ну и ладно, а я все равно пойду, я им расскажу, что было на самом деле, расскажу им всю правду. Почему у меня вечно все отбирают? Сперва вы… потом она, эта немка, разыгрывает из себя жертву вместо меня. Я все про вас расскажу, про то, что она обманщица, а вы подлец!

— Только зря потратите время. Никто вам не поверит.

— Почему?

— Ну, если удастся доказать, что первое обвинение — неправда, то легко убедить всех, что и второе — тоже придуманное.

— Как это?

— Для опытного адвоката это не составит труда. Тем более что я записал наш разговор на телефон… — И он помахал мобильником. — Мне будет достаточно воспроизвести самое начало, тот момент, когда вы мне предлагаете за деньги сказать в полиции, что это были вы, а не Петра фон Танненбаум. И вас будут считать шантажисткой.

— Но это же подлость! — воскликнула девушка.

Захарий Бидерман не ответил.

Она оглянулась вокруг, ища, как бы дать выход чувствам, которые ее переполняли. Она дрожала, глаза у нее покраснели, зубы стучали.

— Так, значит, у меня все отняли? Заставили меня сделать, чего я не хотела… Принудили к какой-то гадости, потому что я простая служанка… У меня украли мою жизнь, даже мои несчастья… я не получу ни сантима… а если расскажу правду, никто даже не станет меня слушать? Значит, на самом деле я просто пустое место, я ничто. Просто ничто. До того, что со мной происходит, что я чувствую и говорю, вообще никому нету никакого дела! — Она подняла полные слез глаза на Захария Бидермана. — Это гадко…

Из носа у нее текло, она втянула внутрь сопли, которые не давали дышать, и закончила:

— Жизнь такая мерзкая…

В один миг она подхватила сумочку и чуть ли не бегом выскочила из его кабинета.

Захарий Бидерман подошел к окну. Девчонка шла через площадь Ареццо, опустив плечи, уткнувшись лицом в платок, дешевенькая сумка болталась у нее на плече; невысокая, неловкая, некрасивая — жертва вечного невезения: ни происхождения, ни образования, ни денег; жертва общества и мужчин…

Внезапно на него нахлынула паника. Ему стало жарко. Что это еще такое? Дрожащей рукой он отер пот со лба. Заболел чем-то? Может, инфаркт?

Он сел за стол, проглотил стакан холодной воды, попытался дышать ровнее.

Да, кажется, уже полегче. Все-таки тело его не подвело. Уже получается дышать.

Перед глазами у него стояло лицо этой молодой женщины, навязчиво, неотвязно. «Это же подлость! — кричала она. — У меня все отняли».

В первый раз Захарий Бидерман осознал, что он изнасиловал женщину. Да, она была жертвой, а он — насильником. Он использовал ее как ненужную вещь, просто чтобы сбросить напряжение, которое портило ему вечер. В тот момент ему не казалось ужасным, что он заставил ее прикоснуться к его члену, довести его до оргазма — ему же это было приятно, — но теперь он осознал, что это было противно всем желаниям и всем чувствам молодой женщины. «Я же подлец!» Он почувствовал, что это действительно было преступление. Раньше он думал только о том, как защитить себя, спасти собственную шкуру и тот имидж, который он себе создал. Раньше он накидывался на тех, кто его обвинял, ни на секунду не представляя себе, что он сам мог стать источником чего-то скверного, — только не он, только не сам блестящий, гениальный Захарий, не тот плейбой, который всегда так нравился женщинам.

К горлу комком подступила тревога. Он глубоко вздохнул, развязал галстук, расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке. Побольше воздуха. И спрятаться от самого себя. От этого невыносимого чувства вины.

Он шагал по кабинету, растерянный, опустошенный, несчастный, ненавистный сам себе и абсолютно больной. Терпеть эту реальность было невозможно.

— Бенуа, я немного прогуляюсь и вернусь.

Прочь из этого роскошного особняка, которым он кичился столько лет и где он еще несколькими минутами раньше хорошо себя чувствовал. Он повернул ручку замка и спустился по ступеням.

Свежий воздух хлестнул его по лицу. Захарий вдруг разом испугался всего вокруг: города, машин, прохожих, грохочущих мотоциклов, бесшумных велосипедов. Знакомы ли ему эти улицы? Он чувствовал себя беспомощным, как новорожденный. Все удивляло и пугало его. Куда подевались все его навыки?

Раньше он никогда не задумывался об опасности — теперь она мерещилась ему повсюду. И внутри его самого, и снаружи. Что делать? Он был в ужасе, и его трясло, как в лихорадке.

Надо пройтись! Да, пройтись, чтобы успокоиться.

Он торопливым шагом двинулся вперед. Переходя через дорогу, он поднял голову, и перед его помутившимся взором возник большой голубой попугай ара, который защищал свое гнездо от нападок ворона. В этот момент он не обратил внимания на грузовик, на большой скорости выскочивший на площадь Ареццо, и шагнул навстречу пятитонной махине.

Постлюдия

Lux perpetua[8]

В самый длинный день года, день летнего солнцестояния, обитатели площади Ареццо обычно устраивали «праздник соседей». Они собирались под деревьями, среди цветущих рододендронов, и каждый приносил, что ему хотелось, напитки или еду: кто-то — сладкие или соленые пироги, пиццу, сласти, салаты, а кто-то — пунш, вино, пиво, фруктовый сок. Они устанавливали раскладные столы и стулья, включали музыку, а потом в этой импровизированной гостиной под открытым небом, убаюканные спускающимися под музыку сумерками, люди словно менялись местами с птицами и разглядывали фасады собственных домов оттуда, откуда обычно смотрят на них попугаи.

Однако разделение по имущественному признаку сохранялось и тут: в одном уголке веселились владельцы особняков, а в другом — обитатели многоквартирных домов. Богатые чокались с богатыми, люди попроще — с людьми попроще, молодежь — с молодежью. Деление на общественные классы, возрастные группы и группы по интересам сохранялось и в сквере.

Кто-то сбивался в стайки, например Квентин общался со своими приятелями, Альбана — со своими подружками, как повелось с детства, но при этом все втайне надеялись, что эти группки потом перемешаются. Кто-то оставался вдвоем, как припавшие друг к другу Виктор и Оксана. Кто-то искал уединения — так, Батист, Жозефина и Изабель смеялись взахлеб вокруг бутылочки бургундского и сплетались в один клубок, так что со спины было непонятно, кто кого обнимает. Может, они просто пытались увильнуть от общения с Фаустиной и Патриком Бретон-Молиньоном, которые бродили неподалеку и ждали, пока не подвернется предлог, чтобы к ним присоединиться. Гибель Захария Бидермана изменила привычки Розы: в прежние годы она по такому случаю присылала в сквер ящик шампанского, к которому прилагалась записка, объясняющая, что она, к сожалению, не сможет прийти; сегодня же она присоединилась к соседям, и с ней была Диана, которая познакомила ее со своим мужем Жан-Ноэлем.

Ева болтала с Людо и Клодиной, они устроились рядышком на раскладной скамье и не только делили одно сиденье, но и передавали друг другу косячок с травой. А расположившийся поодаль, в обществе своей жены Одиль, Филипп Дантремон взирал на них с неодобрением и завистью. В конце центральной аллеи Франсуа-Максим де Кувиньи играл в петанк со своими детьми, и к ним присоединились Патрисия с Ипполитом. Вим спустился пообщаться только на минутку, торопливый, словоохотливый, и раз двадцать извинился, что должен уйти, зато оставил вместо себя в качестве посланницы улыбающуюся Мег с несколькими плитками шоколада, которым она угощала всех желающих, не забывая отведать его и сама. Том и Натан решили порадовать собравшихся и организовали барбекю: Марселла получила от Натана поджаристую колбаску мергез, а передавая ей тарелку, он заметил: «Сосиска — это же по моей части». И Марселла, уже хорошенько напробовавшаяся пунша, со слезами на глазах думала, как же им в этом году не хватает мадемуазель Бовер, хотя ей, конечно, повезло, что она может жить со своим Обамой в Вашингтоне.