Попугаи с площади Ареццо - Эрик-Эмманюэль Шмитт

15

Птицы по-своему помогали ухаживать за сквером, поскольку ежедневно снабжали его почву удобрением.

Ипполит любил приходить на площадь Ареццо не только потому, что ему нравилось следить за сквером, которому требовалась защита от обычных городских напастей, но и потому, что каждый такой визит казался ему целым путешествием: он любовался попугаями, слушал их крики, разглядывал их массивные темные гнезда, выстроенные из хорошо подогнанных веточек, — они были аккуратные, надежные и прочные, словно Ноев ковчег, — и как будто переносился из Брюсселя, с его асфальтом и кирпичом, в совершенно иной мир, яркий, нетронутый, многоголосый и благоухающий лимоном, юный и неизменный, будто сама Земля, — и несмолкающий гул, несущийся из ветвей, словно напоминал, что этому миру нет никакого дела до цивилизации. Когда Ипполит замечал очередного попугая, его головку с удивленным темным глазом, совершенно безразличным к тому, что творилось с городом и его жителями, он испытывал облегчение; эти существа жили так же, как и он сам, занимались тем, что происходит здесь и сейчас, и мало интересовались проблемами, которые волновали более продвинутых индивидов.

Так, его совершенно не интересовал случай с Бидерманом. То, что мужчина принудил женщину к близости, было, увы, случаем самого обыденного насилия. Нужно пожалеть и утешить жертву, наказать виновного и закрыть эту тему. Почему средства массовой информации не перестают об этом говорить? Почему людям хочется все новых и новых подробностей? Можно подумать, раньше никто не слышал о подобных случаях… «Наверно, я недостаточно умен и что-то упускаю из виду…»

Когда Ипполит чего-то не понимал, он сердился на самого себя, на свою ограниченность; окружающие люди, общество и весь мир всегда оставались для него вне подозрений. Если кто-то и мог совершить что-то глупое или нелогичное, то лишь он сам. Он жил в убежденности, что все вокруг наделено смыслом. И если этот смысл ему непонятен, то дело в его слабеньких мозгах, а не в том, что с этим самым смыслом что-то не так. И действительно, мир представлялся ему настолько более сложным, чем он сам, что его невеликий ум и не должен был постигать ни его устройства, ни деталей.

— Я счастлив.

Эта мысль о том, как все хорошо, сама собой слетела с его губ. Пораженный, он перестал работать граблями и оперся подбородком о черенок.

— Странно, как это я счастлив, когда…

Да, его ведь только что оттолкнула Патрисия, женщина, которую он любил и с которой он мечтал проводить вместе дни и ночи, — и все же в это утро, раскидывая граблями по газону птичий помет, он был совершенно счастлив. Интересно, это нормально?

Он подошел к Жермену:

— Скажи мне, Жермен, ты счастлив?

— Конечно, — ответил карлик.

Он вытер пот со лба, поднял голову и всмотрелся в лицо напарника:

— Почему ты спрашиваешь?

— Потому, что я тоже счастлив. И мне это кажется странным.

Жермен счел это высказывание забавным:

— Объясни, пожалуйста.

— Мне полагается сейчас быть мрачным, грустным, потерять аппетит и интерес к жизни. Я скучаю по Патрисии, ты же знаешь, я хочу в жизни только одного — помириться с ней, но, несмотря на это, я чувствую себя хорошо, и душевные муки меня не терзают.

— А может, у тебя просто нет души?

Жермен сказал это в шутку, но Ипполит принял его слова всерьез:

— Может быть… А у животных есть душа? Вот, например, у наших попугаев она есть?

— Большинство людей считают, что нету.

— Вот в том-то и дело… Неудивительно, что они меня любят. Я такой же, как они. Каждое утро для меня начинается новый день.

Он отошел от Жермена и снова принялся за работу. Понятно, почему Патрисия его оставила. Как умная женщина может любить такого неинтересного человека?

Но сейчас ему нужно постричь газон. Он на минуту замялся: во-первых, на тротуарах все еще толпились прохожие, которых интересовало дело Бидермана, во-вторых, ему нравилось работать газонокосилкой, сняв футболку, но он не хотел, чтобы Патрисия теперь видела его полуобнаженным. Если между ними все кончено, он не хотел возвращаться к старому — к тому много раз испытанному в этом сквере ощущению, когда он чувствовал, что его спину согревают не только солнечные лучи, но и ее ласковый взгляд.

А затылок у него все-таки обжигало. Как если бы она была там, у него за спиной. Но он не решался обернуться и проверить, смотрит ли она на него из окна.

— Жермен, ты не хочешь постричь газон вместо меня?

— Да ну тебя! Ты же знаешь, что ручки косилки для меня высоковаты.

А он-то наивно надеялся, что Жермен об этом не вспомнит. Не снимая футболки, Ипполит включил мотор и толкнул косилку вперед. Не успел он сделать и нескольких шагов, как появилась злющая Ксавьера, она сурово морщила лоб:

— Слушай, Ипполит, тебе обязательно так шуметь? Ты мешаешь моим цветочкам расти.

Ипполит побаивался Ксавьеру; эта женщина получала такое удовольствие оттого, что изводила окружающих, — ее характер принадлежал к числу тех загадок, в которых садовник и не чаял разобраться. Он тут же выключил мотор.

— Мне положено стричь газон, мадам. Если я не сделаю этого, трава сильно разрастется.

— Ты вот это называешь травой — эти три жалкие былинки? Да твой газон такой же лысый, как череп моего муженька.

Ипполит глянул себе под ноги и вынужден был согласиться, что она права.

— Это потому, что теперь тут столько народу…

— Да уж, теперь весь Брюссель толчется у нас на площади. И знаешь что? После того как они потопчутся здесь на газоне, каждый обтирает свои испачканные в дерьме подметки о тротуар перед моим магазином. Просто удивительно, какой мерзкой теперь стала наша площадь. Вот я про все это напишу бургомистру!

— Мне нужно стричь газон, мадам, у меня задание. — И он включил мотор.

Она неприязненно его разглядывала:

— На войне ты стал бы выполнять любые приказы!

— Простите?

— Да ладно, я уже все поняла.

Перед тем как начать выстригать первую полосу, Ипполит приглушил мотор и спросил:

— А правда, что некоторые цветы от шума перестают расти?

— Естественно. А зачем, ты думаешь, в Бордо на виноградниках включают Моцарта?

Ипполит восторженно покачал головой и принялся за работу, полный новых мыслей.

А Ксавьера улыбалась, очень довольная этой беседой; каждый раз, когда ей удавалось поговорить с Ипполитом, она выдумывала какую-нибудь новую придирку и ужасно радовалась.

«Вот есть же на свете справедливость! На него посмотришь — и начинаешь в нее верить: надо же, такой красавчик и такой дурак!»

Когда Ипполит вернулся домой, Изис уже пришла из школы. Она с увлечением рассказала ему, что случилось за день, и достала из тетрадки список:

— Папа, учитель попросил нас купить линейку с делениями, циркуль и транспортир. Мы будем заниматься геометрией. Здорово, да? Сходишь со мной в канцелярский магазин?

Ипполит вздрогнул: он терпеть не мог магазины двух видов, канцелярские и книжные, потому что чувствовал себя там абсолютно чужим и даже хуже — самозванцем. Он никогда не мог сам найти то, что нужно было купить, и приходилось обращаться за помощью к продавцу, который в ответ цедил сквозь зубы что-то неразборчивое или помогал в поисках, но держался страшно высокомерно.

Из-за кухонной плиты вышел Жермен:

— Давай я схожу. Пойдешь со мной, Изис?

— Конечно! А как мы будем добираться: пешком или на трамвае?

— Пешком.

— Здорово! Тогда я посмотрю все витрины по дороге.

— Сколько вам нужно на это времени? — спросил обрадованный Ипполит.

— Дойти до того конца авеню Луизы и вернуться? Часа полтора, не меньше. А то и два.

Оставшись один, Ипполит вздохнул. Надо использовать это время с пользой. Рядом со своей невестой (то есть уже бывшей невестой), глотавшей романы один за другим, и дочерью, которая тоже обожала читать, он чувствовал себя таким ничтожеством, что решил наверстать упущенное в прошедшие годы и стать читателем, как они. Он заставлял себя часами просиживать над книгами, которые назвала ему Патрисия.

Ипполит принял душ — к книгам он относился с почтением и брал их в руки, только когда был вымыт, выбрит и побрызгался одеколоном, — и, в одних трусах, устроился на кровати.

Не раздумывая, он выбрал самую тонкую из десяти книжек — на обложке стояло имя Батиста Монье. Ведь Патрисия, когда советовала ему прочесть ее, шепнула: «Если возьмешься за рассказ Монье, уже не можешь остановиться, так и читаешь до конца. Как будто он берет тебя за руку и ведет за собой. Доверься ему — он не бросит тебя на полпути».

И он открыл книгу, надеясь, что это чудо действительно случится. «В тринадцать лет я разбил свинью-копилку и отправился к шлюхам». Он смущенно оглянулся по сторонам. Ничего себе язык! Так вот это и есть литература? Вместо «шлюх» можно было бы сказать что-нибудь помягче. И неправдоподобно! В тринадцать лет мальчик еще не может… Хотя некоторые, возможно… Редко, конечно… А кто это рассказывает? И где происходит действие? В какое время? Конечно, все это разъяснится позже, но он-то хотел знать все уже сейчас, чтобы понять, хочется ему читать дальше или нет. Он перевернул книгу и стал рассматривать обложку. Издатель должен был указать, идет ли речь о реальных фактах или выдуманных. Если это реальная история, Ипполит готов сделать над собой усилие. А если автор все это просто придумал, то какой смысл напрягаться?