Дневник 1953-1994 (журнальный вариант) - Игорь Дедков

А рукопись Семина я отослал с неделю назад со своей вступительной статьей. Вышло много (455 страниц), а изд-во хочет ограничиться 16-ю листами.

Отправил заявку в «Советский писатель» на переиздание книжки о Быкове. Все-таки лауреат свежеиспеченный Ленинской премии, а формальные основания важнее всех прочих[289].

Сохраняется чувство, что литература остановилась. И писать — не о чем, не о ком. Хотят ускорять социальный прогресс и совершать другие чудеса, не трогая сферы идей и отрезав себя от прошлого, не понимая, что энергия очищения и нравственного расчета есть одновременно величайшая энергия созидания и инициативы, направленной в будущее.

В «Неве» — документальная повесть Юрия Помпеева о Кирове «Хочется жить и жить» (№ 3, 4). В главе о 1 декабря 1934 года рассказано, что за время отсутствия Кирова (сначала вместе со Сталиным и Ждановым в Сочи работал над замечаниями к конспектам учебников по истории, затем по поручению Сталина ездил в Казахстан) его кабинет в Смольном переменил местоположение, сместившись от главного входа в левое крыло здания. Так и написано: «Пока Сергей Миронович отсутствовал, переменилось местоположение его кабинета в Смольном» (с. 34). Это заставляет предположить, что первый секретарь Ленинградского обкома, хозяин в Смольном, был не волен в выборе комнаты для работы. Кабинет переместили, и все, а он подчиняется. Убили Кирова в половине пятого, когда в коридорах Смольного было много людей, но в том коридорчике левого крыла — как раз ни души, хотя там же помимо кабинета второго секретаря был и вход в столовую. Так вот — ни души, и охранник почему-то отстал: вроде бы заговорился с кем-то на втором этаже (а это третий). Когда люди выскочили из кабинета второго секретаря, услышав выстрел, то увидели в коридоре лежащего с папочкой (для бумаг) в руках Кирова и неподалеку бьющегося в истерике человека. Взять пистолет из его «расслабленной руки» было нетрудно; в кармане убийцы нашли записную книжку (подробностей насчет этой книжки у Помпеева нет) и пропуск в Смольный на имя Леонида Васильевича Николаева. Николаев охарактеризован автором как бывший служащий РКИ, «отщепенец», «обыватель и склочник», «исключенный из партии за карьеризм, слякотный, тщедушный человечишка», принадлежащий «к породе шептунов (это слово вразрядку), ненавидевших Кирова и все, что он олицетворял». И далее: «Было видно невооруженным глазом, что он психически болен, страдает манией преследования, на эти свойства недалекого, неудавшегося (!) человека и рассчитывал политический противник, вложивший в руки убийцы заряженный (!) револьвер» (39).

Очень все интересно; концы с концами сходятся плохо, но тем-то и интереснее. Упоминаются «противники-оппозиционеры». Говорится, что у «противников он вызывал прямо-таки животную ненависть: подумаешь, праведник» (39). Животная ненависть у политических противников, у оппозиции? И при чем тут «праведничество»? Праведничество раздражает неправедников, а они вовсе не обязательно в оппозиционерах. У политических оппонентов обычно находятся более веские причины для борьбы. Да и вообще эта дозволенная информация о трагическом событии должна быть хорошо рассчитана, но к какому выводу подталкивает нас этот расчет? Или — к двоякому выводу: кому как нравится и кому как ближе?

В Норвегии к власти пришло социал-демократическое правительство во главе с женщиной. По нашему ТВ мелькнуло: стоят веселые, молодые женщины с цветами в окружении фоторепортеров. Комментатор промолчал, что в правительстве — семь женщин. Это я уже услышал по западному радио. Не та, выходит, информация. Информация — не та, когда подталкивает мысль в нежелательном направлении. Вполне можно задуматься над тем, как представлены женщины в наших высших органах власти.

26 мая.

Опять побывал в Москве: отвез в «Советский писатель» рукописи Семина (те, по которым работал), взял там сигнальный экземпляр своей книжки[290]; побывал в «Новом мире», «Вопросах литературы» и у Богомолова. Десятитысячный тираж книжки (по плану 20 тысяч) меня огорчил; никто заранее мне о такой возможности не сказал. «Разбогатеть» мне так и так не удастся, ничего не поделаешь. Зато книжка существует, и этого уже достаточно. А какая она, я пока думать не могу. Пока я надеюсь, что стыдиться мне нечего. Вычитал и отослал верстку антибондаревской статьи (планируется в седьмой номер). Если ее не постигнет судьба статьи о Трифонове, то мне есть чего ждать.

Сложнее обычного впечатления от встречи с Богомоловым. Что-то почти неуловимое было иначе, чем всегда. Не внешне, а в круге, затронутом разговором. Не в первый раз заметил совпадения некоторых выражений и фактов с письмами Бакланова. На этот раз: «сорок первый год» (в связи с катастрофой на АЭС)...

Я и прежде думал, что строго судить Быкова не все имеют право. Бакланов тоже не раз шел на компромиссы, и я помню это.

Москва полна пестрых толков и слухов о Чернобыльской трагедии. Уже толкуют о диверсии и шпионе <...> Впрочем, наши костромские телевизионщики (то есть собкор по Костроме Женя Житков и его жена), разумеется, повторяя московское, говорят, что это — их ответ на несчастье с «Челленджером». Даже ходит анекдот, что в оперативном освещении драмы «Челленджера» советские газеты опередили американских коллег: объявили за трое суток до того, как это случилось.

2 июля: позавчера вечером, в воскресенье, вернулся автобусом со съезда[291]. Произошли некоторые события: я оказался избранным в правление СП СССР и в секретариат. В список правления я был включен заранее, в секретариат попал по предложению Бакланова. Выборы правления — тайные: против меня — 9 голосов. Женя Сидоров попал в секретариат по предложению Ваншенкина. Что-то во всем этом было приятное и неприятное. Напрасно пошел вслед (вместе) за Быковым и Баклановым на приеме за поперечный стол (для секретариата?). Переживал, что там оказался. Увидел вблизи Верченко — что-то жирное, большое, мясистое.

Все ближе осень и с нею — армия. Попадет сын в университет или не попадет, итог тот же: армейская униформа. До революции студентов брали в солдаты за провинность. В сегодняшнем нашпигованном ядерным оружием мире армию держат огромную, и никому из управляющих нашим государством не приходит в голову, что обществу и народу надо объяснять (и доказывать) и это: почему забирают в армию студентов?

На съезде я чувствовал себя хорошо и выступил на комиссии по критике, кажется, удачно. В первый вечер сидели в номере у Адамовича с Быковым и Распутиным. Еще один вечер у Оскоцкого: Быков и Брыль. Еще вечер у Оскоцкого: корреспондентка софийской «Народной культуры» брала у нас с Валентином интервью. Может быть, я и совершил ошибку, но вечером 28-го не пошел к Богомолову (поздно вернулся от Володи), хотя там должны были быть: Карпов, Поройков и Бакланов. Быков на приеме при мне заговорил с Вороновым (заведующий отделом культуры Цека) о том, что вот, дескать, вам редактор «Нового мира». Воцарилось неловкое молчание, и я, не выдержав, пробормотал с улыбкой, что это «сложный вопрос», и разговор свернул в сторону. Потом я себя ругал: какой тут «сложный вопрос», когда просто «нос не дорос». Но в оправдание себя подумал: а разве Карпов — в уровень Твардовскому? Я по крайней мере сделал бы все, чтобы приблизиться именно к этому уровню. Когда же в присутствии Баруздина, Видрашку, Бакланова и еще кого-то стали обсуждать, что меня нужно поставить на место Озерова[292], подавшего в отставку по болезни, я гораздо удачнее дал понять, что отношусь ко всем этим разговорам как к чему-то «теоретическому», так как ни о чем подобном речи не шло, да и мне все эти должности — не с руки.