Дневник 1953-1994 (журнальный вариант) - Игорь Дедков

На съезде писателей на эту тему — ни слова, ни вздоха, ни намека[280]. Самые смелые речи против проекта о повороте северных рек, но в сравнении с афганской проблемой это не смелость, это абсолютно лишенное риска занятие! Люди, которым можно рискнуть (обеспечены, имена их «изъять» из обращения, из литературы трудно и так далее), допущенные к трибуне, мнящие себя «народными заступниками», все-таки боятся, и сильно, и невосстановимо!

12 января.

Мне сказали, что звонили из обкома (Ермаков), просили к понедельнику представить обязательства костромских писателей на какой-то срок. Придется завтра, в понедельник, объяснить, что этого не было и не будет. Не новый ли секретарь по идеологии начал действовать?

На наше собрание, посвященное итогам писательского съезда, Корнилов зачем-то (для поддержки?) пригласил полковника в отставке Лаврова. Что-то о нем я записывал прежде; он ныне председатель совета ветеранов и возглавляет на всех площадных праздниках колонну участников войны, выступая впереди в парадном голубоватом мундире ВВС, грудь в блеске орденов-медалей, сам высок, импозантен, в бороде, взгляд орлиный. Во время войны служил на аэродромах по техническому обеспечению полетов, за аса себя не выдает, но активен, любит говорить речи, обличает особенно (задним, разумеется, числом) брежневские времена и так далее. На наше собрание опоздал, но слово успел вставить: о том, как перечитывал недавно стенограмму 18 съезда партии, как много нашел там поучительного, особенно по кадровому вопросу, и тут-то и напомнил нам, что «кадры решают все» и что «писатели — инженеры человеческих душ», а начал с невнятного рассуждения о песнях, из которых ныне без зазрения совести выбрасывают слова. Это Корнилов позвал сталинского сокола, и сокол прилетел. Представляю, какой разгорелся бы пожар, вспыхни при нем антисталинская спичка. А тут она уж отгорела, потому что речь евтушенковскую про «незавещанного наследника» Ленина[281] я пересказал еще до Лаврова.

Прислал книжку Виктор Петрович Астафьев: получил мои и тотчас откликнулся. Любопытно мне, как отнесется к моему письму и книжке Распутин: что-то существенное тут должно проявиться, проясниться насчет не наших взаимных отношений, а чего-то большего, коренного, касающегося и его личных качеств, и его сегодняшних страстей и настроений; поглядим.

В местных властях — перемена: Баландина взяли в Москву заместителем председателя Агрокомплекса СССР. Я было подумал: повышение, но сведущие люди говорят, что взяли «на кадры», а это явное понижение. Тем не менее — не сняли же! и преемника подбирал себе он сам: изведавшего все лабиринты власти районного и губернского масштаба — Торопова. Откуда быть переменам? Торопов и нынешний «идеолог» Малышев в свое время рука об руку работали в Островском райкоме партии, теперь они поднялись на новую высоту. Миша Пьяных пишет о «тихой революции»; так и вымрем с этими детскими иллюзиями[282]. Выработано столько взаимозаменяемых кадров, что они надолго обеспечат «статус-кво», обновляемый не более чем мебелью — старая комната. Тем не менее — страна в ожидании. Самое острое и стоящее в речи Евтушенко в газеты не попало, зато вдосталь обмусолено по западному радио. Наши идеологи уже давно предпочитают этот вариант более естественному и честному, не понимая, что снова и снова обнаруживают страх перед собственным народом и его мыслью. Кажется, наши идеологи сделали за последние двадцать лет (да и в 30 — 50-е годы тоже потрудились изрядно) все, чтобы социализм как система нравственных и социальных ценностей был лишен привлекательности и опрощен, опроизирован и предстал перед миром в усеченном виде, как «реальный», то есть чуть ли не как единственно возможный, единственно посильный человеку и человечеству, а прежде всего, нашему народу. Одно дело: дом — в проекте и другое: реальный, выстроенный дом; и при этом делают вид, что иным этот дом быть не может, что это единственный вариант и выбора не было, нет и не будет. Слово «реальный», если не обращать внимания на его мужественный оттенок, означает лишь одно: принимайте все как есть, примиряйтесь, другого (это и твои вздорные идеалы, Миша, и ваши попранные, Александр Константинович Воронский) не будет, не дождетесь, и что самое важное: не мешайте нам! не путайтесь под ногами! Иначе — наше могучее великое государство как-нибудь с вами справится! И не вздрогнет наш локомотив, и не зазвенит хрусталь на ваших столах, не качнется лампа, когда пискнет, скрипнет под колесами песчинка чьей-то опрометчивой, неблагоразумной жизни.

«Комсомолка» (Инна Руденко) опять пишет о судьбе тех, кто вернулся из Афганистана живым. Если верить Руденко, они воевали там за «чистоту» революции, а дома наталкиваются на всякую ложь, несправедливость, и им приходит в голову, что нужно навести порядок, напомнить о «чистоте». Тут все вызывает понимание и сочувствие, кроме исходного пункта, самого исходного: насчет той, их революции.

Вот приходят к вам в дом сильные, вооруженные люди, и на дворе их толпится много, и на улице, и по радио они говорят, и с телеэкрана, и газеты заполонили, и вот приходят на ваш порог, садятся за стол и говорят — через переводчика: неправильно живете, не те обычаи, Бог не тот, не так думаете, не туда смотрите, не те портреты чтите, а надо бы давно понять, что старший сын ваш прав и учит вас верно и надо идти за ним следом, а всем остальным — пора подчиниться и жить — по-новому, иначе добра не ждите. И это — принесенная «правда» — уже правда, и чистота, и революция? Правда, даже если она трижды и четырежды — правда, но ходит рука об руку с силой и оружием, с чужим языком, с чужими богами, — разве она не растворяется в самом способе своего нового существования — до исчезновения? Хотя бы потому, что сила, и особенно сила оружия, сила государства, всегда виднее всего остального, даже главного и главнейшего, и разглядеть это главное — а уцелело ли оно, не слилось ли, не подчинились ли? — все труднее и невозможнее!

Медленно, без особого рвения собираю бумажки для Индии; качусь, как шар по наклонному желобу.

Прочел книжку уругвайского писателя Эдуардо Галеано «Дни и ночи любви и войны»: нечто похожее на дневник, хроника убийств, пыток, хищений, политического террора и любовных утех; какая-то выравнивающая то и это натуралистическая откровенность, часто жестокая. Чистый свет оставлен, остается в детстве, с поправкой на все тот же инстинкт, который вроде бы нуждается в проговаривании без пропусков и еще остается — в работе, в издании газеты, журнала, в написании книги, в людях, соединенных такой бесстрашной работой, а она поистине требует мужества и бесстрашия, потому что тот пресс, под который она попала, то изничтожение и на нас, кое-что ведающих, производит несравненное впечатление: это и есть подлинный прием в писатели, в журналисты. Правда, сам тип писателя, проступающий в книге, для нас странен: политический скиталец, человек не одной страны, а целого континента — Латинской Америки, «политический цыган», но не добровольный, гонимый, но тем интереснее как далекий, но понятный человеческий опыт.