Том 8. Рваный барин - Иван Шмелев

Ибо видел Амет глаза народа, когда продавал хлеб в своей пекарне. Ибо слышал он голоса бедных:

– Все собаки, у старого только Али сердце! у молодого Амета сердце! Не у старого Али смешал шайтан в голове кровь с пылью: смешал шайтан в голове кровь с грязью у собак-торговцев! Пошли, Аллах, праведному Али свет вечный!

И послал Аллах старому Али свет вечный.

По весне, когда запела на орехе вечерняя птица свою песню; когда море опять заиграло бирюзою, и звезда зари засияла, вечно молодая, – тихо уснул Али на своем жестком ложе, в бедной своей мазанке. Провожали его в путь последний тысячи голосов народа:

– Пошли, Аллах, светлой душе путь светлый!

Уже не мог Али видеть: оделись его глаза земным мраком.

Но великую усладу познал Али перед своим отходом.

В самый вечер его отхода из этой жизни постучался у его двери кто-то. Отворил дверь Амет печальный. Смотрит: стоит у порога первый богач с базара, первый хлебник, – Алибабин-турок.

Сказал ему Алибабин-турок:

– И другой лавки, а того ж базару, селям-алекюм!

Смутился Амет, впустил Алибабина в мазанку. Сказал с сердцем:

– Алекюм-селям… Чего тебе надо, хаджи?

Стал Алибабин у порога, приложил пальцы к голове и к сердцу, поклонился Али, смертному его ложу. Сказал тихо:

– Селям-алекюм, Али… Скажи, святой, одно слово!

Уже не мог Али сказать слова: только сказал глазами. Тогда присел Алибабин у порога, приложил к голове руки, покачался…

Трое было в пустой мазанке. И еще был – Кого не видел ни один смертный.

Сказал Алибабин-турок:

– Отходи, Али, с добрым ветром. Знаю, чего стоит твоя глина, знаю теперь ей цену. Отходи, святой, с тихим ветром. Нет у твоего Амета ни гроша, но твоя пекарня не погаснет. Ответь мне хоть глазами: веришь?..

И ответил ему Али слезами. Поднял трудную свою руку и указал на стенку. И увидал Алибабин-турок: написано на белой стенке углем, по-татарски:

«Все огни земные погаснут – не угаснет огонь в светильнике Аллаха».

Прочитал Алибабин-турок, ударил себя в грудь крепко. Пошел к жаровне, вынул из жара уголь, написал на белой стене жаром, по-турецки:

«Все пекарни в городе погаснут – не погаснет пекарня Али-Амет-Алибабин!»

И приложился губами к жару; и положил жар в жаровню.

В тихий вечер, на кладбище, за мечетью, посадили Али в сухую яму, завалили крепким каменьем, поставили столбик с головкой.

И птица в тот вечер пела на орехе, и море играло бирюзою, и звезды пели ночные песни – те песни, что слушают люди с чистым сердцем.

А наутро кричали на базаре:

– Алибабин-турок, собака! Смешал у него шайтан кровь с пылью! Оставил ему Али-Безумный свою глину!.. Слышала это вечная душа Али Гасана в небе.

Алушта

3 марта 1920 г

Чужой крови

Гвардейский солдат Иван, раненный в грудь навылет, попал в плен к немцам. Случилось это в Августовских лесах, по осени. Рыжебровый пучеглазый немец взмахнул прикладом, споткнулся и пробежал мимо, а другой, добрый, присел к Ивану и дал попить…

Дальше Иван не помнил.

Очнулся он к ночи в большом сарае, на сене. Было таких здесь много. Когда отдирали с груди рубаху, от боли занялось сердце и провалился сарай куда-то, отплыл. Тогда – сон не сон! – качнулся Иван под небо, на высоченном возу, на сене, будто на плотине у господского пруда, – из далекого детства выплыло! – и сестра Даша позвала жалостливо: «Ва-ня!..»

Часто потом вспоминался Ивану этот зыбучий воз и жалеющий Дашин голос.

В госпитале выучили Ивана клеить коробки, вязать и считать до сотни – ломать язык, а к весне отправили с другими по чугунке – «за леса куда-то» – в маленький городок. А там отдали мужику-немцу – в работу.

Было это мартовским утром.

Оборванных и угрюмых пленных построили на площадке, под голыми липами, и хромой немец ахнул:

– Ахтунг!.. Айн, цвай, драй…

Каждому написал немец на груди мелом нумер. Рослый Иван пришелся с правого фланга: написал ему немец – 5.

– Фынф!

Пришли бритые мужики в куртках, кули-мужики, в крепких сапогах на гвоздях-подковах, с длинными кнутьями. Пришли – трубками навоняли. У каждого было по билету. Приковылял за ними одноглазый и стал вычитывать из бумажки, с треском; а мужики посасывали трубки:

– Я… яволь… зо-о…

А в липах кричали грачи – смеялись. И вот – загохали мужики, стали ходить по фронту, орать-спорить:

– Майн! Фирцен!

И только Иван подумал: «Жеребья тянули!» – подошел к нему, в заячьей шапке, широкий, толсторожий, будто повар Михайла из Скворцовки. Хозяином оглянул Ивана, ткнул самую «пятерку» и крикнул, словно на лошадь:

– Фынф, гей!

Не понял Иван, забыл. Тогда потянул немец за воротник. Это понял Иван и пошел за немцем. Улицами пошли: немец впереди, Иван – в затылок.

Немец шел вперевалку, как ходят тучные; Иван – журавлем, глядя в широкий зад и красный затылок в складках. Все было ему тошно в немце: подрагивающий курдюк, с пуговицами-глазами на пояснице, суковатая палка с гайкой, заплатка на шапке, вонючая сигарка. Встретился взвод солдат-столбиков, отбивавших ногу под барабан. Иван вспомнил роту, – и засосало. Никто не приглядывался к нему: знали, что этот рваный, худой, высокий и сероглазый – русский пленный Иван. Таких много. Только одна старушка, с травяной сумочкой и с взнузданной собачкой на ремешке, заглянула ему в глаза и пожевала губами. Понял Иван, что жалеет его старуха, и вспомнил мать.

На постоялом дворе, у вылуженных кормушек, стояли плетеные двуколки, под черный и желтый лак. Было чисто, как на конском заводе Прошина: ни сенинки. Мальчишка щеточкой подбирал навоз. Стало смешно Ивану: постоем даже не пахнет!

Немец отщелкнул цепь, мотнул Ивану – садись, и выехал на серо-рыжей крутой кобыле, куцей, в стриженой гривке. И побежало ровное, как плита, шоссе.

Всюду – поля и поля за проволокой, обсаженные деревцами канавки, домики под железом и черепицей, стеклянный блеск парников, тягучий дух хлебный – парным навозом. Будто из обожженной глины, тонкие церкви-кирки острили крестики в небо. С шарабанов навстречу краснощекие девушки весело кричали немцу:

– Мойен! Мойен, repp Бгаун!

Хрипел им немец, не выпускал сигарки:

– Моин-моин… фройлайн Тегез!

Тонкая, розовенькая Тереза еще издали показала Ивану смеющиеся зубки. В синем колпачке-шляпке, она была туго подтянута белым ремешком под груди, с пучком розовых маргариток у плеча.

– Эх, морковка!

Засмотрелся Иван на нее: ловкачка шельма! И она приостановила рыжую кобылку, – не звякает ли подкова, – а сама хитро поглядывала на Ивана. Хрипнул ей что-то Браун, – так и засияла веселыми зубами.

«Ишь, черти, – подумал Иван, – надо мной смеются».

Не знал Иван: посмеялся Браун, что вот скоро вернется с французского фронта Генрих, тогда здорово подкует Тере-зину кобылу!

У речки, с мельничкой-игрушкой и чистыми голубями, немец остановил лошадь. Намалеванный синий заяц, с колбаской в зубах, и пенящаяся кружка показывали трактирчик. Немец крякнул и подмигнул Ивану.

– Можно! – отозвался Иван, – хозяин и лошадь поит.

Пусто было в трактире, только толстуха хозяйка, занявшая весь прилавок, перекладывала из одной корзины в другую гору яиц.

«Пиво, должно, дуть будет… угостит», – подумал Иван. Но немец съел только кусок рыбы, – сазан не сазан! – и вытянул только одну кружку пива. Дал от себя кусочек рыбы Ивану.

Хотелось Ивану пива. Был у него серебряный рубль, заветный. Берег его крепко Иван. Жил у него этот рубль в кисете с самого того дня, как пошел Иван из Скворцовки. Отдала ему его сестра Даша на проводах, сказала:

– У меня только рублик, Ваня. Возьми на счастье.

Для счастья берег Иван, не сломал ему головы в Варшаве даже, где гвардейцы две ночи крутили в какой-то пьяной цукерне, заливались «штаркой». Не отдал и кривоногому санитару-немцу – за спасенье: серебряный портсигар отдал, фронтовую находку. А уж как добивался немец! Торговала у него этот рубль сестра в госпитале, – и ей не отдал. Подарил ей щепную птичку – своей работы.

– А рупь не могу: заветный!

Теперь до тоски захотелось пива. Сказал Иван.

– Мой пива желает… тринкен!

Отмахнулся Браун. А немец достал выданную калечным немцем книжку, – руски слова! – поводил пальцем и засопел, как мехом:

– Как тэбья… сфат? Ифан! Зо-о… я-я…

И поискал-почитал еще:

– Руски лэниви… сшеловэк! Зо-о-о… А? Найн?

С хитрецой заглянул в глаза, в унылые глаза Ивана. Не отозвался ему Иван. Потом прочитал еще: «Pa-пота ната», потом: «Пифо, ри-ба». Нравились ему чужие слова – смешные. Все повторял, смеялся, все показывал желтые бобы-зубы, все прощупывал Иванову руку-лапу:

– Рапота… ната! Сольдат Ифан! Зо-о! Ра-по-та!