Гордиев узел Российской империи. Власть, шляхта и народ на Правобережной Украине (1793-1914) - Даниэль Бовуа

«Серым казалось в этих условиях шляхетское общество, осевшее в этом глухом крае… Серым и таким же заурядным, как их крыши, покрытые серой соломой, и вся усадьба с жилыми и хозяйственными постройками»723. Эта шляхта до 1831 г. училась в польской школе, а затем в русской, но вся ее последующая жизнь проходила в деревне. Лес давал лис и зайцев, пруды – рыбу, пчелы – мед и воск. Шляхта разводила овец, выпивала по маленькой в праздничные дни, сахар на ее столе был редкостью, а бутылка вина, привезенная из Одессы, открывалась лишь по торжественным случаям. Эта прослойка подтвердившей свою родословную шляхты, как и деклассированная шляхта, была достаточно тесно связана с крестьянами, и степень ее украинизации зачастую была значительной. А. Иванский обращал внимание на частое употребление украинского языка в среде мелкой шляхты: «…любимый всеми руський язык употреблялся даже мелкой шляхтой в доме. Шляхетские дети зачастую свои первые слова произносили на этом языке, а с польским знакомились уже во время учебы. Наши девушки любили петь красивые украинские песни. В этой привязанности можно было заметить определенные черты вульгарности (если не грубости), поскольку руський язык не нес в себе в ту пору следов цивилизации, хотя это была, в известной степени, основа, сплачивающая разные слои одного общества». В то же время, как подметил Иванский, многие крестьяне, так же как и бывшие униатские священники, говорили по-польски. Он не отмечал среди бедного польского дворянства существования языкового или религиозного антагонизма в отношении украинского крестьянства724.

Вполне очевидно, что эта часть шляхты в большей степени чувствовала свою связь с крестьянством, чем крупные землевладельцы. Именно сыновья этой бедной шляхты, как мы в дальнейшем увидим, будут принимать участие в нескольких радикальных организациях в Киевском университете и в других учебных заведениях Российской империи, а в своих литературных произведениях и памфлетах они будут обличать аристократов.

Эту глубокую пропасть, разделявшую крупных и мелких помещиков, подметил еще Х. Жевуский, брат пани Ганской. В испытываемой им ненависти чувствуются расистские замашки: «Значительный спад нравственности нашей крикливой молодежи определить можно уже по одному ее внешнему виду. Нет более сложной задачи, чем найти среди нее красивого юношу; а если среди этого сброда и найдется парень с косой саженью в плечах и хорошо сложенный, то нос у него будет курносый, глаза глубоко посаженные, лицо калмыцкое, попросту ничего шляхетского… Нелегко согласно системе Лаватера классифицировать эти вырождающиеся лица, есть в них сразу что-то от запорожского разбойника, что-то от альпийского кретина, что-то от еврея-фактора, одним словом – гадкое это зрелище»725.

Как видим, крупная шляхта не испытывала чувства солидарности не только к деклассированной, но и вообще к бедной шляхте. Для Жевуского, который, несомненно, является выразителем взглядов большинства крупных землевладельцев, главными достоинствами были принадлежность к роду, высокое происхождение, звания. Одержимость патриархальной жизнью, полностью обращенной в прошлое, чувствуется как в его известном романе «Воспоминания Соплицы», так и в зарисовках, опубликованных под псевдонимом Ярош Бейла. Для Жевуского священными книгами шляхты были издавна публикуемые в Речи Посполитой гербовники Б. Папроцкого, С. Окольского и К. Несецкого726. Его герой Соплица признает лишь обычаи XVIII в., когда мелкая шляхта тяготела к магнатам. Его любимым героем того времени был Кароль Радзивилл по прозвищу «Пане Коханку» – король пьяниц, отличавшийся самодурством, закоренелый сторонник сарматского мифа, единственными добродетелями которого были жизнерадостность и бесконечная живучесть. Неслучайно, что в 1839 – 1841 гг. прошедшая эпоха вызывала восхищение у богатого поляка с Украины.

Знакомые Хенрика Жевуского дивились его чувству кастовой принадлежности. В своих оценках он использовал понятие «мы, люди высшей расы». Т. Щенёвский называл его «ходячей Герольдией», поскольку тот знал предков каждого и был готов обвинить многих шляхтичей в низком происхождении от эконома, крестьянина, еврея или юриста727. Генеалогическая мания вынуждала всех, кто причислял себя к аристократам, с подозрением относиться к большинству мелкой и средней шляхты. Для них 70 тыс. шляхтичей, которых еще терпел царь, было явным перебором. Ярош Бейла отвел целую главу на размышления о сути шляхетства. Он приписывал многим крупным родам XVIII в. происхождение от римлян; известные фамилии были, по его мнению, гарантией добродетели и шляхетского достоинства: «Там еще найдешь набожность, здоровые представления об обязанностях мужа, отца, гражданина, соблюдение приличий в поведении и языке, определенную сдержанность в поступках и в расходах… Нет ничего более подлинного, чем то, что в обиходе называют “хорошим происхождением”, “плохим происхождением”…» Кроме наличия именитых предков и боевых заслуг, истинный шляхтич должен был издавна владеть землей: «Часто девятое поколение владеет той же гминой, селянин подчинялся тому самому племени, которое завоевало его прадедов. По этой причине сложилось что-то патриархальное в отношениях между помещиком и крепостными, и не было случаев так часто встречаемого теперь гнета, который испытывают на себе крестьяне от новых владельцев и их наследников»728. Тема «новых владельцев», шляхтичей с неизвестным происхождением стала у Жевуского навязчивой идеей; к ней он не раз обращается в своих произведениях. Впрочем, и другие мемуаристы того времени разоблачали титуломанию, фальшивые родословные и т.п.

Соплица постоянно жалуется на появление проклятой расы «полупанов», которые, мол, несут полную ответственность за плохое отношение к крестьянам и вносят в гармонию традиционных отношений отвратительную страсть к торговле, финансовым спекуляциям, неизвестную предыдущим поколениям порочность капитализма, страсть к золоту и к прибыли, несовместимые с сельской гармонией. Испокон веков владевшие землей на Украине помещики были убеждены в чистоте своей совести и искренности своих лучших намерений. Их охватывало чувство злобы лишь тогда, когда они видели, что по их собственной вине многие поместья попадали в чужие руки. Хотя и отдавая отчет в своих расточительности и невежестве при ведении дел, они воспринимали последствия этого как первопричину всяческих неустройств. Т. Щенёвский, вспоминая об огромных богатствах евреев-ростовщиков, считал их кровопийцами и обвинял в том, что свои счетные книги они превратили в «гербовники позора», но в то же время как будто не замечал маниакальной страсти многих шляхтичей к азартным играм, приводившей к тому, что в залог отдавались целые имения. Он клеймил сыновей экономов за бессовестность – они пользовались сложившейся ситуацией и скупали за бесценок имения, разоренные игрой господ. Подобная оценка совести новых землевладельцев приобретала гротескные формы. Ярош Бейла, к примеру, сетовал: «Эта болезнь, распространяясь неожиданно шаг за шагом, лишила имущества три четверти [sic!] давних помещиков, так что лишь кое-где можно встретить прежних волынских помещиков! Вот причина легкомысленного отношения к вере, недостатка общественной жизни, того рода подлости, которая не исключает порою крайне разнузданной дерзости… А откуда же возьмутся у нас добродетель и просвещение… когда так поредели ряды старых и бесспорных шляхтичей, а те имения, которые они когда-то создали и в которых покоятся их останки, уже давно из-за баловства и случая стали собственностью поколения, по большей части чужого в этой губернии, и, хотя его украшает звание шляхтича и присущие ему почести, по сути своей состоит оно из людей, которые с помощью поддельных бумаг доказали свою принадлежность к старой шляхте»729.

Традиционалисты трех губерний, которых объединяло неприятие зарождавшегося капитализма, объявили Жевуского главой литературной школы, защищавшей «истинные» национальные ценности. В 1841 г. в своей резиденции в Чуднове он организовал общество «Пентархия», объединившее всех реакционеров трех губерний и сотрудников обскурантистского еженедельника, выходившего на польском языке в Петербурге, – «Tygodnik Petersburski».

Однако этот враждебный к любым переменам мир, не желавший поступаться и частью своей власти, начинал понимать, что очутился внутри замкнутого круга. Старая, когда-то крепкая система начала давать трещины. Польская шляхта в Российской империи уже не могла оставаться носителем открыто провозглашенной национальной идеи; ее доминирующее положение осталось в прошлом, а экономический гнет, проявлявшийся в разных формах, все в большей степени отдалял от нее как украинцев, так и остальных поляков. Мы уже видели, насколько несовместим с реальностью был стиль ее роскошных резиденций. В этой связи необходимо подчеркнуть разрыв, существовавший между заимствованными западными образцами культуры и степенью архаичности польско-украинских аграрных отношений. Небеспочвенны и обвинения польской аристократии в космополитизме. За исключением неуместных упреков Жевуского, в среде магнатов трудно увидеть другую, кроме оппортунизма, идеологию, а лозунг помещиков средней руки – carpe diem730 – и в самом деле не расходился с их поступками. Как отмечал Щенёвский, их больше всего беспокоили закуски, роскошные ужины, дорогие вина, изысканная мебель, ухоженные сады и ранние фрукты. Те же, кто навсегда покинул родной край (как князь Юзеф Любомирский, который в написанных по-французски воспоминаниях без смущения рассказывал о праздном времяпрепровождении во время поездок по Европе), вели себя соответствующе. Переезжая с одного курорта на другой, они полностью забывали о патриотических чувствах: Ю. Любомирский заезжал в свои имения в Дубно и Ровно лишь для того, чтобы забрать прибыль731. Те же, кто не был завсегдатаем Карлсбада или Мариенбада, стремились укрепить свое положение в уезде и губернии, получить должности в дворянском собрании, цена которых нам уже известна.