Корейская война 1950-1953: Неоконченное противостояние - Макс Гастингс

был «крысой» и просто боялся расправы по возвращении домой. На самом же деле большинство знавших его заключенных скорее симпатизировали ему и уважали его как человека, а смену идеологии считали не злодеянием, а поводом для жалости или просто нелепой выходкой. Сам же Кондрон во время появлений на публике в демилитаризованной зоне держался с надменной уверенностью фанатика: «Я ни на секунду не усомнился, что поступаю правильно. Я не испытывал ни страха, ни сожаления. Мучили меня только мысли о матери. Я знал, что родных мое решение потрясло. Какое-то понимание проявил только брат, который и сам посидел когда-то в плену. Он сказал, что не стоит никого судить, пока сам не побываешь в его шкуре»[392].

Как ни странно, особенно обеспокоены судьбой этих двадцати двух перевербованных иностранцев были китайцы. Они выдали подопечным западные костюмы и фетровые шляпы и отвезли на поезде в Цзинань, откуда те разъехались по всему Китаю, чтобы провести столько лет, сколько удастся выдержать, обучаясь, занимаясь переводами или работая на должностях, которые сумеют подобрать для них китайцы. Их активно отговаривали от изучения китайского языка. Контактировать с гражданскими, особенно женщинами, оставалось очень непросто. В последующие годы, когда им все труднее стало выдерживать китайский уклад, а терпимость китайцев к западным привычкам, в свою очередь, иссякла, большинство потихоньку уехали обратно в Америку. Кондрон вернулся в Британию в 1962 году, вызвав короткий всплеск интереса к своей персоне в СМИ. Он утверждал, что ни о чем не жалеет, хотя кое-какие уроки из этого опыта вынес: «Тогда мы считали, что корейскую войну развязали американцы. Сейчас? Я бы не стал ничего утверждать». Его сын от жены-китаянки получил образование в английской частной школе: «Не можешь победить их – стань одним из них».

Генерал Маршалл, возможно, лучший американский военный историк XX века, называл корейскую войну «самой гнусной малой войной столетия». В те дни, еще до Вьетнама, казалось, что эту оценку не превзойти. Из 1 319 000 американцев, воевавших на корейском театре военных действий, не вернулось домой 33 629 человек. Еще 105 785 были ранены. Сорок пять процентов всех своих потерь войска США понесли после того, как состоялись первые переговоры о перемирии с коммунистами. Южнокорейская армия потеряла 415 000 убитыми и 429 000 ранеными. Потери Содружества – Британии, Канады, Австралии и Новой Зеландии – составили 1263 человека убитыми и 4817 ранеными. Бельгия, Колумбия, Эфиопия, Франция, Греция, Нидерланды и Филиппины, Таиланд и Турция в совокупности – 1800 убитыми и 7000 ранеными, почти половину из которых составляли турки. По оценке американцев, погибло более 1,5 миллионов китайцев и северокорейцев. Даже если эти оценки преувеличены, учитывая то, как Китай вел свою войну, он должен был потерять не менее полумиллиона человек. Мало кто в мире четырьмя годами ранее мог предположить, что этот бесплодный полуостров будет стоить хотя бы капли пролитой за него крови.

Глава 18

Оглядываясь назад

Многие ветераны войск ООН обнаруживали, вернувшись из Кореи, что соотечественникам их опыт и переживания совершенно неинтересны. Война представлялась бесславным, малоприятным и нежелательным воспоминанием. Образ священной борьбы за спасение Южной Кореи от коммунизма, какое-то время воодушевлявший Европу и США, утонул в грязи и крови зимнего отступления. После этого Корея воспринималась как старая болячка, которую в 1953 году наконец прижгли. Рядового Уоррена Эвери, вернувшегося после демобилизации в родной город в Коннектикуте, одна женщина на улице строго спросила: «Что, вышел наконец из тюрьмы?»[393] Вертушечника Джона Торнтона из ВМФ США жена встретила после возвращения из плена словами, что он пустил эти годы псу под хвост. Сколько раз ее задевали за живое вопросы знакомых: «Что-то Джона давно не видно… Куда он подевался?» В первый день после возвращения Торнтон с женой спорили до ночи. «Наверное, – говорит он, – я просто не мог смириться с тем, что мы не победили, что нам не удалось одолеть коммунистов. Единственными людьми, которые приветствовали мое возвращение, были наши соседи в Филадельфии, устроившие мне вечеринку в нашем квартале». Орден Военно-морского креста ему прислали по почте. «Я думал, что буду ходить и рассказывать людям, что такое этот коммунизм, о том, как, например, майора Хьюма подвесили за большие пальцы рук и оставили замерзать насмерть. А в итоге я чувствовал себя так же, как большинство вернувшихся военнопленных, которых знаю: мартышкин труд это, и ничего больше. Ты людям про Мао и миллионы убитых им людей, а в ответ тебя называют маккартистом». Многие военнопленные, вернувшись домой, обнаруживали, что у жен появились «другие интересы». Большинству казалось, что они возвращаются в совершенно незнакомый и непривычный мир, которому нет никакого дела до того, что они пережили. «Мы уходили под Глена Миллера, а вернулись к Элвису Пресли», – говорит Торнтон уныло.

Вероятно, в южных штатах традиционный патриотизм играл большую роль, чем на востоке США. Рядового первого класса Дэвида Форчуна порядком смутил пышный прием, который ему устроили в родном городе Пикенсе (штат Южная Каролина), после двух с лишним лет в лагере на Ялуцзяне (Амноккане). Его чествовали как героя и подарили новехонький «Форд Фэрлейн» 1953 года: «В наших краях я не знаю никого, кто бы выступал против войны». Жалованье за три года он прокутил за три месяца и заявлял потом с гордостью, что на войне он точно никак не нажился.

Стэна Мьюира из 45-го полка полевой артиллерии, вернувшегося в Вулидж через год боевой службы в Корее, задержали на станции двое военных полицейских за то, что он держал руки в карманах. Лейтенант Билл Купер из Нортумберлендского стрелкового, вернувшись домой после двух лет плена, никак не ожидал, что большинство таких же, как он, кадровых военных понятия не имеют о том, что происходило в Корее, и это их совершенно не волнует. Он быстро приучился не распространяться о пережитом. Родная мать строго отчитала его за то, что он повредил военной карьере: «Как же ты позволил захватить себя в плен, сынок? Три года насмарку. Ты уж давай, соберись, возьми себя в руки». Купер собрался – и прослужил в британской армии еще двадцать лет. Капитан Тони Фаррар-Хокли сделал блестящую военную карьеру, вершиной которой стало командование союзными войсками в Северной Европе. У некоторых, однако, жизнь после плена никак не налаживалась: разрушенные браки, алкоголизм, дающие о себе знать физические и психологические травмы. Рядовой Генри О’Кейн из Ольстерского не один месяц страдал от куриной слепоты, вызванной недостатком витаминов, и не один год – от хронической бессонницы. До конца своих дней он не мог поручиться, что не устроит дебош в китайском ресторане после пары стопок.

Те, кто воевал в Корее, но не сталкивался с противником лицом к лицу в бесчеловечных условиях заключения, таких терзаний не испытывали. Архетипический взгляд профессионального британского военного выразил капитан Питер Сиббальд из дивизии Содружества: «За все время своей службы в армии с настоящей ненавистью на поле боя я столкнулся лишь в Северной Ирландии. А к китайцам в Корее ненависти не было». Но если кадровый офицер мог воспринимать все более спокойно, то для многих рядовых возвращение оказалось довольно досадной развязкой. «Корея совершенно никого не интересовала, – говорит рядовой Джеймс Кардинал из 1-й кавалерийской дивизии США. – Я впал в депрессию вроде той, на какую жалуются сейчас ветераны Вьетнама. Людям надоело слушать про эту войну, тем более что, на их взгляд, в Корее мы потерпели поражение. Мы не были героями, как те, кто вернулся со Второй мировой. Гражданским просто было невдомек, что настолько трудной войны Штатам еще вести не приходилось».

Очень многие ветераны Кореи в Штатах до сих пор испытывают горечь и досаду оттого, что их память и жертвы кажутся гораздо менее достойными внимания, чем память и жертвы ветеранов Вьетнама. Им не повезло с войной: Корея вызывала более слабый эмоциональный отклик, поскольку тогда, на заре телевидения, ее освещали совсем не так ярко, как впоследствии Вьетнам, и в сознание американцев она врезалась не так прочно. Даже в разгар корейской войны азиатский полуостров казался далеким и гораздо менее реальным, чем