SoSущее - Альберт Егазаров

— Есть ли у меня выбор, мессир? — спросил Ромка, оставаясь на месте.

— Выбор?

— Да, если я откажусь… обслуживать… кадавров?

— Мессир…

— Да, откажусь, мессир.

— Выбор есть, кандидат, разумеется, есть… Мы никого не оставляем без выбора. Вы можете обслужить кадавров или… остаться в Храаме до следующих Овулярий.

— Зачем, мессир?

— Затем, кандидат, чтобы повторить все сначала и обслужить уже четырех либо встать в очередь на обслуживание самому.

Пока Роман пытался выторговать себе нечто такое, чего сам не знал, зал начал шуметь, послышались презрительные выкрики, туалетный юмор насчет пидагога-мистофила и прочие гадости… Как ни странно, даже в Храаме под Всевидящим Оком можно было устроить бардак.

— Silentium! — призвал председатель, в то время как богини-хранительницы Деримовича разворачивали своего мальчика лицом к новому испытанию.

— Но они стоячие, мессир, — удивился недососок, рассмотрев мнимых кадавров. Он попытался повернуться в сторону Совета, дабы не показаться невежливым, но божественные его проводницы вернули голову кандидата на место.

— Нет нужды, кандидат, вертеть головой. Вы всегда смотрите на нас, а мы на вас, — произнес загадочную фразу Сокрытый и, сделав паузу, добавил: — А кадавры действительно стоячие, кандидат. Считайте, что вам повезло, стоячих обслуживать будете. А вы каких хотели, лежачих?

— Я… — Ромка растерялся, он вообще не хотел кого-то там обслуживать, — я не знаю.

— А мы знаем, — ровно, но Платону показалось с ехидцей, сказал председатель… — что лежачих… не обслуживают.

На последних словах териархи в крокодильих масках сдернули с вошедших мешки, и те из присутствия, кто мог видеть и слышать происходящее в Храаме в истинном свете, невольно ахнули.

На роль кадавров сегодня назначили двух очень известных людей. В какой-то степени слова председателя о кадаврах можно было назвать истинными, несмотря на их «стоячесть». По крайней мере, по ту сторону «⨀» они уже давно считались покойниками. Или, говоря точнее, если журфеню вообще можно называть точной, знаковыми и даже алармовыми покойниками, — то есть такими трупами, по которым колокола звонят не в фантазиях писателей, а с вполне реальных колоколен. Хотя применительно к сегодняшним кадаврам реальные колокола звонили только в одном случае — по безвременно усопшей… Да-да, усопшей, потому что под красной тряпкой скрывалась одна известная правозащитница, пусть и непонятно чьих прав и по чьему велению защитница, вероятнее всего, по щучьему, но точно не по произволу ко второй ступени Храама допущенная — что ж, любите и жалуйте, сестра-дельфина Диана Воган де Каган, известная по ту сторону «⨀» как Либерия Ильинична Синюшная.

Под черной накидкой скрывалась еще более важная птица, как по ту, так и по эту сторону «⨀», — чрезвычайно авторитетный бизнесмен и брат-адельфо Асос Дзасосович Сосилава, еще не так давно нежно погоняемый в Братстве Сосо и даже Сосиком. И вот перемена судьбы: на пустом погорели ренегаты — Либерии обряды Храама высмеять вздумалось, и не в узком кругу — публично; а Сосик, имея старую привычку разливать бабло по емкостям разным, вообразил, что тем же макаром и молоко девы можно распределять: чтобы кому «в рот текло», а кому «по сусалам стекло».

Краденое, между прочим, молочко. А ведь на своей ступени должен был знать он меру ответственности, как и то, что и капля не пропадет с сосцов Млечной под Оком Недреманным.

Око Недреманно — это не камеры слежения какие. Всевидящее оно.

Круглосуточного наблюдения.

* * *

— Ой, голубки, ну спасибо, вызволили-таки! И сразу на бал, вока! — подала голос Либерия Синюшная, осматривая пространство Храама. — Я уж думала, сидеть мне в зиндане этом коммуняцком[282] до тех пор, пока Боренька не объявится.

— Либерия Ильинична, — обратился к Синюшной голос невидимого председателя.

— Ась, — отозвалась певица свобод.

— Пришло время.

— Чего время, простите? — Обнадеженная Либерия все еще не могла прийти в себя от радости, хотя кое-что ее начинало смущать. Например, привязанная к столбу нога.

— Время прощаться, сестра.

— Ну так прощайте, — сказала Синюшная и дернула за веревку. — Крепкая, — только отвяжите вначале.

— Мессир, — напомнил свою титулатуру председатель.

— Ну, пошло же, мессир, — продолжала дерзить Либерия, — взрослые люди, а все этого Булгакова в пятой копии мусолите. Мастер-грандмастер нашелся! Фаланд-Воланд, ха-ха!

— Какой Булгаков, сестра Синюшная? — Голос председателя был спокоен, но в нем уже слышались зловещие нотки. — Я Дюма больше люблю.

— Неужели, — Либерия обернулась назад и, завидев Кадуцей Братства, заикаясь, продолжила: — Мессир? Это и есть Храам, мессир?

— Он самый, сестра.

— Я думала, все это сказки… мессир. Детей пугать. Я не хотела. Я не знала.

— Мы тоже, сестра, думали, что вы сестра, а вышло… Но у нас мало времени, сестра. Не желаете взглянуть на свою кончину и похороны перед обслуживанием?

— Отчего не взглянуть, мессир, — хохотнула Синюшная, оценив юмор председателя.

— Смотрите, сестра, — сказал председатель, и сразу же вслед за его словами на полу перед Синюшной появился ряд быстро сменяющих друг друга картинок. Кадр первый: раздетая до наряда Евы Либерия Ильинична лежит на мраморном полу рядом с бассейном. Она не двигается. К ней подходят два человека с повязками на лицах, расстилают рядом черный мешок. Грубо переворачивают, ругаются матом, обзывают тушей, памятуя вес. Еще слышно слово «докаркалась». Крупно лицо, запавший язык и закатившиеся глаза. На шее отчетливо видна красно-синяя полоса — след от шнурка. На следующем кадре у Синюшной, немало повидавшей на своем веку, вырвался сдавленный крик: еще бы — в кадре была она сама, бледно-зеленого цвета, с огромным и грубо зашитым Y-образным разрезом от лобка до плеч. Далее гроб, цветы, несколько фрагментов фальшиво-пафосных речей: эпитафия Первого Лохатого канала, где о ее кончине с притворной скорбью и затаенным облегчением сообщил сам генеральный, потом явно наигранная скорбь и плохо скрываемое презрение в «обязательно расследуем» из сжатых губ локапалы во время пресс-конференции… Потом комья земли с микшером на лица пришедших проститься: крупно — вечно вздернутый нос Чурайса, псевдосочувственные воловьи очи Минцова, сжатые губы Ковалева, телемост из Лугдунума с обвинениями в адрес мстительного Нетупа от изгнанного брата Онилина… Да вот же и он, Боренька, — сидит чуть поодаль, хоть и спрятался под маской с длинным клювом.

— Боренька! — вскричала Синюшная. — Боренька, вы чего тут спектакли играете?

В ответ ей была полная тишина. Платон даже головой не повел в ее сторону. Только Сосилава с его восточной проницательностью понял все гораздо раньше Синюшной с ее вечно воспаленным воображением. И не просто понял — у Сосо была еще свежа память на собственное обслуживание кадавров, пусть и меньшего калибра, и не в Лонном зале Храама, но сценарий оставался тот же.

Бесповоротно летальный.

— Ты молись лучше, а, — обратился он к Либерии с кавказской напевностью, — если