SoSущее - Альберт Егазаров

привлек странный оборот в, казалось бы, безвариантном сюжете ордалии. Онилин увидел, как обнажившееся сосало его подопечного буквально выстрелило из всех своих пиноцитов живительной сосенцией — и та, сверкнув в ослепительном луче мириадами капелек, буквально пропитала облако смертных испарений Романа. И вслед за этим произошло чудо. Такое, что все присутствие, включая Высшую коллегию арканархов, ахнуло. Похоже, Храам еще не встречал подобного иллюзиониста. Ромку Наха.

* * *

Под нараставшие возгласы восхищения и ужаса сгустившееся над Деримовичем облако стало принимать какие-то странные, меняющиеся каждую секунду формы, в которых можно было угадать то змееногих нереид, то многоруких женщин, — раз от разу искрящийся дым собирался в плотные сгустки, образуя фигуры, потом распадался и, распластавшись над бездвижным телом сосунка, через мгновение сгущался в новые химеры.

— Защита, есть ли у вашего подопечного имена сокрытия? — раздался голос председателя, вернувший Платона в суровую реальность.

— Его тайное имя по легенде Нах, — ответил Платон, повернув голову к пустому креслу, и, спохватившись, добавил: — Мессир.

— Наху будет хана, — подвел итог председатель, выделяя явно неуместное для Сокрытого слово «хана». — Сейчас она родится, его HannaH.

Вот оно в чем дело, глядя на обретающее форму облако, размышлял Платон. Нах становится Ханом, и между ними — ХаннаХ, именно так, на арамейский лад, произносит председатель имя родившейся из его недососка невесты-силы. Силы, назвавшейся «милостью». Наверное, таким же образом из Адама родилась Мадам или Дама, та самая, которую впоследствии назвали Хава. Адам был красной землей, а стал красным господином. А Ромка — Ромка из Наха становится Ханом, двуликим женихом в силах.

Облако над Деримовичем сгустилось и приняло веретенообразную форму, потом в нем появились перетяжки, от которых стали расти дополнительные веретенца. Из-за ярчайшего света облако сияло точно ядерный гриб, и вдруг в одно мгновение сияние прекратилось — туман сгустился до такой степени, что стал преградой свету. И через несколько секунд все смогли разглядеть, что из себя представляла эта преграда: на кандидате лицом к лицу лежала белая девушка — живой щит, спасший его от огня устыжения.

Что должны были чувствовать терафимы павших героев, глядя с высоты купола на хрупкую фигурку Анны, покрывшую супостата? Какой ненавистью должны были пылать их глазницы, чтобы… Чтобы жечь эти белые ягодицы, острые лопатки, нежные стопы? Нет такой ненависти, нет мщения такого, чтобы не красного жениха устыжать до полного сгорания, а невинную белую невесту его, милость Божжию.

Все было кончено. Купол проиграл, и вначале единицы, потом десятки, сотни, тысячи глаз стали отводить свои лучи от алтаря, отчего карательная линза постепенно теряла фокус: буквально несколько секунд, и уже ничто не напоминало о страшном испытании. Ничто, если не брать во внимание взявшуюся буквально из ниоткуда, но вполне осязаемо лежащую на Деримовиче Анну-спасительницу.

— Хан Пердурабо, — раздался голос Председателя.

Деримович открыл глаза и, увидев прямо перед собой лицо своей Анны, расплел руки на груди и обнял девушку. Неожиданно легко, как будто его невеста все еще была соткана из дыма, он сел, при этом Анна каким-то змеиным движением сумела перебросить вытянутые ноги за спину жениха и соединить их в замке. Даже издалека было видно, что она обвивала его так плотно, что Ромка и Анна стали представляться одним целым — нераздельными близнецами. Хотя, когда недососок поднялся, на ум Платону пришло другое сравнение: Хан и Ханна теперь казались ему не сросшимися близнецами, а сцепившимися в любовном объятии стрекозами или мухами.

Анна, небольшая, просто крохотная в сравнении с его покровительницами Сиси и Нефти, сидя у него на бедрах, преданно глядела на своего кумира, не собираясь, по всей видимости, ни слезать, ни испаряться.

— Да, мессир, — пытаясь выглянуть из-за головы новоявленной возлюбленной, сказал кандидат, приняв обращение на свой счет.

Он сделал шаг вперед по направлению к Суду и остановился в нерешительности, осознав, что его Ханна повернута к Высшей Коллегии своим прекрасным, точеным, почти мраморным, но все же задом. Он постарался прикрыть ее белые ягодицы руками, но жест вряд ли бы смотрелся пристойнее невинной наготы. И тут ему на помощь пришел сам Сокрытый.

— Продолжайте, кандидат, не стесняйтесь, видеть Ханну — высшее наслаждение.

— Мессир, — произнес Деримович, пытаясь сдвинуть, хотя и безуспешно, высшее наслаждение в сторону, — мессир… — и замялся, не зная, как выразить переполнившие его чувства.

— Продолжайте, кандидат, — мягким благожелательным голосом поощрил его председатель.

— Мессир, это я?.. Я вынес этот страшный огонь? И я не сгорел, мессир? — Ромка явно не находил слов для того, чтобы передать ощущения от своего второго рождения, да еще и с обвившей его шею близняшкой. — Я это я, мессир?

— Ну, пока мы видим, что вы не огонь вынесли, кандидат, а вполне себе Ханну, — пошутил председатель, и Ромка услышал, как среди присутствующих раздались сальные смешки, — но тем не менее вы получаете титул «господин все выносящий». — Смех перерос в хохот. — Что очень неплохо — и в контексте, только что отмеченном уважаемым собранием, и в том, скажем так, штатном, что призван отметить истинную стойкость адельфа в любых испытаниях… — председатель замедлил речь, дожидаясь полной тишины, и когда она стала звенящей, продолжил в более официальном ключе. — Повернитесь же, кандидат, чтобы званые, избранные и допущенные могли лицезреть нового брата в объятиях своей несокрушимой «милости», Ханны-защитницы, невесты-воительницы… Брата Амора Хана Пердурабо призываем стать лицом к досточтимому собранию.

— Но такой есть у нас, брат Пердурабо. Анарх Алистер[285] в отсеке любомудров сидит, — раздался голос из правого крыла присутствия.

— Алистер Пердурабо — самозванец, досточтимые братья, и принят он был без Высшего Суда Верховной Коллегии, а по обряду сомнительной консистории Ордена Восточного Храма, уложения которого не только не получили должной конфирмации в старшем раскладе наблюдательного совета непреложных арканархов, но и не привели к сколь-нибудь значимому консенсусу во всей фратрии.

Зал одобрительно загудел, а кто-то нашел речь председателя достойной наивысшего принятого и уложенного одобрения:

— Нема! Нема! — тут и там раздавались выкрики призываемой благодати, пока их не оборвал низкий звук, какой обычно издают большие полые рога горных баранов.

Платон смотрел на возрожденного в огне недососка и недоумевал: ужель тот самый Деримович, что днем ранее улыбался невинной улыбкой комсомольского дегенерата, преданно заглядывая в глаза и мямля «дядь Борь»?

А сейчас, надо же, Амор Хан Пердурабо! Такому и активы не жалко передать! Хотя о чем это он, какие активы! И вернуться он обещал в солнечный Лугдунум к ненаглядной своей Анели.

Бывший Ромка Нах, а теперь без пяти минут брат Амор Хан Пердурабо-Деримович, подошел к месту окончательной конфирмации, которой должна завершиться метаморфоза недососка в полноценного олеарха-гельманта.