Случайные обстоятельства - Леонид Борич

— Но это, между прочим, тоже не совсем справедливо, — возразил Каретников. — Ты же знаешь, как мама всегда занята была...

— Собой, — сказала Ирина. — Ну, хорошо-хорошо — пусть работой. Но до пенсии, верно? А что потом изменилось? Что же ей в последний год мешало?

— Не год, а несколько месяцев, — поправил он сестру. — И... давай оставим это. Ей сейчас все же труднее, чем нам с тобой... Ну, помянем отца?

Городские интеллигентные люди, они не знали, что еще нужно сказать в таком случае — кажется, пусть земля ему будет пухом? еще что-нибудь? или иначе? — и оба почувствовали себя от этого как-то стесненно.

— Значит, вы едете... — Каретников помолчал. — А что же твой Павел дома скажет?

Не хотелось, но само собой так вышло, что вопрос его прозвучал иронически по отношению к Павлу Петровичу.

— Ты думаешь, что только мне тяжело? — тихо спросила Ирина. — Поверь, ему не легче. Ты даже не представляешь, как ему плохо, что надо все время...

Можно было возразить, что никто ведь не заставляет Павла Петровича изворачиваться, лгать и что другие на его месте уже давно на что-то бы решились в конце концов... Он-то, между прочим, от тебя потом в семью возвращается. А ты в этих четырех стенах остаешься. До следующего раза, когда он снова забежит к тебе по дороге домой.

— Почему же, я понимаю... — сказал Каретников, не желая расстраивать Ирину. — Но, видишь ли... Надо же все-таки что-то решать, наверно...

— Ничего ты не понимаешь, Андрюша, — вздохнула она. — Ну что решать? Что? Отказаться от того, кого любишь? А зачем? Ради чего?

— Да хотя бы... чтоб жить как-то. Чтоб спокойнее жить — вот зачем!

— Ты... ты действительно так считаешь? — Она недоверчиво посмотрела на брата. — Или ты специально для меня так думаешь?

— А как можно иначе считать?! — удивился Каретников.

Ирина как-то странно смотрела на него. И не странно даже, а... вроде бы она его жалела. Она — его — жалела?!

Он растерянно молчал, потом возмутился: это в ее-то положении — и еще его жалеть?!

— Но если у вас это так... так серьезно, — начал Каретников, — то почему же тогда...

— Я уверена, что и папа, случись у него когда-нибудь... Он тоже не ушел бы, — сказала она убежденно, однако с той торопливостью, словно спешила опередить вопрос, не дать его произнести вслух. — Папа не сумел бы перешагнуть через нас с тобой.

Андрей Михайлович понимающе усмехнулся про себя: ну разумеется! мол, раз отец точно бы так поступил, то, значит, и Павел ее прав, нельзя ни в чем его упрекать.

— А как же тогда мысль, что оставаться с женой, когда полюбил другую, это безнравственно, это двойное дно в человеке, двойная жизнь, двойная душа? Пишем, в кино показываем, на уроках литературы говорим...

— Даже слишком легко и бодро говорим, — подтвердила Ирина. — Как когда-то так же уверенно и иному учили: семья, дети, долг, нужно побороть свое чувство, а уходить, бросать семью — это аморально...

— Так как же все-таки правильно? — поинтересовался он послушным голосом.

— Тебе кажется, что ты иронизируешь, да? — спросила Ирина.

Он пожал плечами:

— Просто хотелось бы понять, где тут истина.

— А если ее нет? — сказала Ирина. — С истиной-то, конечно, было бы спокойнее. Но ее нет. Никто не знает, как надо. И никто и не может знать. Вот это-то, по-моему, и безнравственно: точно знать. Вообще, наверное, в подобных случаях нужно разгадывать не силу воли — есть она или нет, — даже не глубину любви, а — у какого человека эта любовь. Один и тот же поступок может быть для кого-то единственно нравственным выходом, а для другого...

— Интересно, — улыбнулся Каретников, — я бы смог уйти? Как по-твоему?

— Вряд ли, — сказала Ирина. — Но не потому... — Она замолчала, словно бы смутилась чего-то.

— «Не потому»?.. — переспросил он, ожидающе глядя на сестру.

— Только не обижайся, Андрюша... — Она просительно, как бы заранее извиняясь и вместе успокаивая, ласково положила ладонь на его рукав, а он — тоже заранее — тут же чуть уже обиделся. — Ты не потому бы не ушел, что отец. Ты тоже любишь своих детей, но тебя бы еще и другое остановило: столько ведь перемен, неудобств... Хлопотно, канительно очень...

— Ясно... — снова улыбнувшись и пряча обиду, протянул Каретников. — А твой Павел, значит...

— Я бы себе потом все равно не простила, — спокойно проговорила Ирина как о чем-то давно продуманном и решенном. — Я знаю, что все-таки могу подтолкнуть его, и он уйдет ко мне. Но ты бы посмотрел, с какими глазами он о своих ребятишках рассказывает! Он бы потом всю жизнь мучился...

— А так — ты всю жизнь мучиться будешь!

— Но то ведь — я, — снисходительно объяснила она Каретникову. — Неужели ты никогда не чувствовал, что другого человека можно жалеть больше, чем себя?

— А он тебя — жалеет?

— Жалеет. Но теряет-то детей он, а не я! И потом... я сильнее, чем он. Характером сильнее. Поэтому я и беру на себя больше. Что тут непонятного?!

— Ну, не знаю, не знаю, — раздраженно сказал Каретников. — Возможно, я что-то и не могу понять... Но в последнее время приходится так часто слышать обо всех этих пресловутых «треугольниках», что иногда, прости, это уже и банальным кажется.

Сказав все это, он спохватился: как же тогда о себе рассказать? Почему в ста случаях подобная история и в самом деле кажется вполне банальной, а в одном случае — нет?

— Может, все дело в том, — мягко сказала Ирина, — что надо не только понимать. Не всегда, наверно, достаточно одного ума... Что толку, что я все понимаю, если я не чувствую?..

— Ладно, сестренка, — примирительно улыбнулся Каретников, — я понимаю свою уязвимость. По крайней мере, в твоих глазах это может выглядеть так, что, дескать, сытый голодного не разумеет...

— Мне кажется, ты ошибаешься, Андрюша. То есть ощущение сытости у тебя еще какое! Но... Вот скажи: если бы в последние твои минуты тебе дано было сохранять ясную память — о чем ты мог бы вспомнить? Ну, какие случались у тебя остросчастливые состояния? Даже не надо, какие именно, а — случались?

— Хм-м... — Каретников усмехнулся и сказал с шутливостью в голосе: — Зачем же родному своему братцу больно делать? А вдруг да не случались?

— Извини... — Она ответила ему смущенной, виноватой улыбкой, которая вдруг напомнила ему улыбку их отца, когда он как будто извинялся за что-то: за то, что у него какие-нибудь неприятности и он невольно портит им настроение; или, наоборот, неприятности у кого-то из них, а у него их нет пока, он в это время вроде бы бессовестно благополучен; или, как в последние его дни, даже за то, что ему нехорошо с сердцем и это причиняет им всем лишнее беспокойство...

Раньше Каретников не замечал особого сходства Ирины с отцом. Все годы в их семье и между знакомыми считалось, что, хотя Ирина характером в отца, внешне они оба — и сын, и дочь — скорее в Надежду Викентьевну, разве что ростом Ирина не вышла: и мать, и отец, и брат были высокими. Теперь же, увидев на лице сестры знакомую ему улыбку, Каретников вместе с мгновенной болью, кольнувшей его от такого узнавания, почувствовал какую-то особенную нежность к сестре, своего рода признательность, будто в том, что после смерти отца все же осталась жить его улыбка, была заслуга Ирины, а никак не удивительное свойство природы хоть какую-то нашу черточку иногда сохранять после нас.

Была потребность что-то немедленно, прямо вот в эти секунды, для нее сделать, хоть какую-нибудь мелочь, которая бы могла быть ей приятна, и Каретников, понимая, что говорит сейчас невпопад, все же сказал:

— А знаешь, Иринка, мне ведь он тоже очень симпатичен, твой Павел...

— Правда? — просияла она, с благодарностью взглянув на брата.

— Он мне всегда нравился...

— Тогда... тогда вот что... — Она выбежала из кухни и тут же вернулась с новенькой электробритвой. — На твой суд... Это я ему в подарок купила. Тебе нравится?

— У него день рождения? — Каретников сделал вид, что внимательно рассматривает электробритву.

— Нет... Как ты думаешь, ему понравится?

— А зачем это ему? У него нечем бриться?

— Ну что ты, есть, конечно. Но, во-первых, он может забыть, когда мы поедем... Он вечно такой рассеянный! — Она радостно рассмеялась, словно говорила о таком бесспорном достоинстве Павла Петровича, что оно и его, Каретникова, тоже несомненно должно было восхитить. — И потом... У него же до сих пор была не моя бритва. Я хочу, чтобы его окружали только мои вещи. Понимаешь? Что ни возьмет, до чего ни дотронется — это я, это все — я. Галстуки — я, платки носовые — я, запонки...

Может, сейчас и начать все-таки? Показать ей отцовский дневник... Нет, она была такой счастливой сегодня, какой, наверно, редко когда бывала. Снова бередить рану... Как-нибудь в другой раз покажу, уже твердо решил он и почувствовал даже облегчение.

Чтобы сделать ей приятное, Каретников стал горячо расхваливать электробритву, а она в свою очередь, тронутая этим, сказала, какой он, Андрюша, молодец: никогда не думала, что он умеет так вкусно готовить. Правда, яичница уже была съедена, но за что же еще его можно было похвалить?