Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

одноименной книге Фердинанда Тённиса (1887). Карл Маркс анализировал капитализм как исторически сложившуюся общественную формацию – а Фридрих Энгельс до старости дополнял эту концепцию множеством точно подмеченных деталей и комментариев. Джон Стюарт Милль еще до этого свел политическую экономию в масштабный компендиум «Основы политической экономии» (1848). Герберт Спенсер объяснял эволюционное развитие миролюбивого индустриализма из милитаристского варварства – состояния, в которое он мог также вернуться обратно («Принципы социологии», т. 1, 1876). Фукудзава Юкити встроил Японию в общее развитие мировой цивилизации («Краткий очерк истории цивилизации», 1875)[826]; иранский армянин Мальком-хан интерпретировал европейский модерн в свете исламских ценностей («Книга реформ», 1858)[827]. Философы и критики – такие, как Фридрих Шлегель и Генрих Гейне (прежде всего «К истории религии и философии в Германии», 1835), Ральф Уолдо Эмерсон и Мэтью Арнольд, Фридрих Ницше и, в конце нашего периода, Карл Краус и Рабиндранат Тагор, – фиксировали культурные особенности и противоречия своего времени[828]. Богатая самодиагностика XIX столетия должна стать отправной точкой любой попытки понять фирменный почерк эпохи.Модерность

Дополнительно учитываются интерпретации, которые предлагает нынешняя социология. Они построены вокруг понятия «модерности»[829]. Как правило, помимо современности они касаются и прошлого, в этой связи эксплицитно или между строк говорят и о XIX веке; нередко высказывают обобщающие суждения, касающиеся всего европейского периода Нового времени: такая категория, как «индивидуализация», не может быть четко зафиксирована на временной шкале. Практически весь модерный дискурс социологии ограничивается по традиции и по привычке ссылками на (Западную) Европу и США. Важный шаг вперед связан с появлением теоретической программы «множественных модерностей» (multiple modernities), которую с 2000 года пропагандировал великий социолог Шмуэль Ной Эйзенштадт. Согласно Эйзенштадту, дифференциация модерности происходит в основном в XX веке. В XIX веке он наблюдает преимущественно разницу между путями, которыми шли к модерности Европа и США и которые, с его точки зрения, отнюдь не составляют гомогенного «Запада», тогда как в незападном мире он констатирует характерное развитие модерности только в Японии[830]. Действительно, для эпохи с 1800 по 1900 год сложно обнаружить самостоятельные и отличимые друг от друга индийский, китайский, ближневосточно-исламский или африканский пути к модерности, которые бы противопоставляли что-то свое господствующей западноевропейской модели. Подобные различения стали заметны лишь после рубежа XIX–XX веков, и вначале скорее на уровне идей, чем структур.

Если нынешние историки хотят осмысленно употреблять категорию «модерности», они стоят перед амбициозной задачей: они должны ориентироваться на теории модерности максимально высокого уровня – из тех, что может предложить социология, – при этом держа в уме самоинтерпретации XIX века и добиваясь большей пространственно-временной точности, чем та, которая наблюдается в имеющихся концепциях. Обобщенные представления о «гражданском субъекте», о «функциональном разделении» внутри обществ или о «гражданском обществе» становятся пригодными для использования в научном исследовании лишь тогда, когда можно указать, к чему конкретно они могут быть отнесены в исторической действительности. Спорны любые попытки утверждать о спонтанном появлении модерности только начиная с XIX века или тем более с его конца. Интеллектуальные основы модерности были заложены в Европе уже в раннее Новое время – самое ранее в эпоху Монтеня, самое позднее в Просвещении.

Что следует в первую очередь понимать под «модерностью»? Начало долгосрочного роста дохода на душу населения; рациональный, просчитываемый образ жизни; переход от сословного к классовому обществу; расширение политического участия; переход на правовую основу отношений господства и подчинения и общественного обхождения; развитие средств уничтожения в качественно новом масштабе; переориентация искусства от следования традиции к креативному разрушению эстетических норм? Не существует концепции модерности, которая охватывала бы все эти (и прочие) аспекты в нейтральном балансе, а простой список признаков не будет удовлетворительным. Концепции модерности всегда выдвигают приоритеты и выстраивают в ряд, даже если он не монотематичный, разные аспекты модерности. Как правило, они также учитывают и то, что лишь в немногих случаях в истории разные аспекты сосуществуют друг с другом в гармонии. Достаточно присмотреться к такому, например, первопроходцу модерности, как Франция, чтобы увидеть примеры расхождений и запаздываний. Французские философы Просвещения в своем столетии были самой модерной группой мыслителей в мире, а Французская революция, по крайней мере на ее ранней стадии до казни короля и начала террора, до сего дня представляется многим историкам и теоретикам особо значимым источником политической модерности. С другой стороны, Франция была страной, в которой вне Парижа и немногих других крупных городов еще долго даже в течение XIX века сохранялись архаические общественные формы, в это же время уже гораздо реже наблюдавшиеся в Англии, Нидерландах или Юго-Западной Германии[831]. Должно было пройти целых девяносто лет после начала Великой Французской революции, прежде чем Франция в политическом отношении наконец пришла к буржуазно-демократическим порядкам. Рождение модерности как идеи происходило посредством долгих процессов изменений в институтах и ментальностях, прежде чем достигло того, что соответствует определениям модерности в социальных теориях. Опыт XIX и особенно XX веков показал также, что экономическая модерность может соседствовать с авторитарной политикой; это до сих пор составляет основы интерпретации Германской империи. Эстетические инновации при крайне репрессивных условиях маловероятны (пример Дмитрия Шостаковича и Анны Ахматовой при сталинизме подтверждает это правило в качестве исключения), но и наоборот, они не обязательно расцветают прежде всего там, где установились самые модерные политические условия. Так, на рубеже XIX–XX веков столица старомодной и дышавшей на ладан Габсбургской монархии была более важным культурным центром, чем Лондон или Нью-Йорк, центры демократии и либерального капитализма.

Есть у концепции модерности и еще одна проблема. Что нас интересует в первую очередь – рождение модерности, которое случилось однократно при определенных пространственно-временных условиях? Достаточно ли того, что принципы модерности где-то и как-то появились в мире? Или мы скорее задаемся вопросом о распространении и влиянии, о том, с какого времени можно рассматривать в качестве модерных и полностью модернизированных целые общества? Каким образом установить в сравнении подобные градации степени модерности? В своем полном развитии («высокая модерность») она уже не ограничивается изолированными полями и меньшинствами, а становится доминирующей формой бытия. В отличие от начальной фазы после своего рождения, она уже не бросает вызов нормам и не революционна, но стала обыденной реальностью и вызывает, в свою очередь, анти- и постмодерные оппозиционные течения. Поскольку в конце XX века понятие «модернизация» уступило свои позиции понятию «модерность», подобные вопросы об охвате воздействия или системном характере модерности стали ставиться редко. Немногие страны мира к 1910 году можно охарактеризовать как в основном модерные: Великобритания, Нидерланды, Бельгия, Дания, Швеция, Франция, Швейцария, США, британские доминионы Канада, Австралия и