Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

пусть и колеблющегося в зависимости от конъюнктуры, но стабильного по своей общей тенденции роста. У этого процесса имелось два источника. Первый – внедрение и распространение промышленного способа производства, которое отличалось усовершенствованным разделением труда, фабричной организацией и применением машин, приводимых в движение углем. Региональные модели индустриализации различались. Она крайне неравномерно распространялась по континентам, и даже там, где она возникла и была более всего развита, в северо-западной Европе и северных штатах США, она концентрировалась в нескольких индустриальных зонах. Промышленную технологию эпохи первопроходцев отличала гениальная простота. Она основывалась преимущественно на естественнонаучных принципах, которые были известны уже давно. Со временем в некоторых странах Европы и в США сформировались рутинные механизмы инновации, а также рыночные механизмы и правовые отношения, в которых такая инновация могла найти выгодное применение. На протяжении столетия отсюда развились самовоспроизводящиеся системы производства знания и формирования «человеческого капитала»: прикладные исследования в государственных и частных высших учебных заведениях и самостоятельные разработки в промышленности. Величайшим изобретением XIX века, по точному определению философа Альфреда Норта Уайтхеда, было «изобретение метода изобретения»[838].

Помимо промышленности, другим, нередко упускаемым из виду источником умножения богатства было освоение новых земельных резервов на фронтирах всех континентов: на Среднем Западе США и в Аргентине, в Казахстане и в Бирме. Оно также связано с особыми проекциями модерности: не всякая модерность мыслилась промышленной. Произошла своего рода аграрная революция, которая, прежде всего в Англии, предшествовала промышленной революции. Позднее, одновременно с неспешно распространявшейся индустриализацией, шла гораздо более масштабная экстенсификация землепользования, которая на некоторых фронтирах была связана с повышением эффективности отдельных производителей. Продукты этих фронтиров предназначались характерным образом не для местного потребления, они вливались в межконтинентальную торговлю, которая включала в себя уже не только предметы роскоши. То, что промышленная технология в виде паровых судов и железных дорог перекинулась на транспортный сектор, способствуя там быстрому снижению затрат, стало фактором расширения этой торговли классическими продуктами фронтира: пшеницей, рисом, хлопком или кофе. Освоение аграрных фронтиров совпадало с индустриализацией в той мере, в какой возрастал спрос на сырье, а промышленных рабочих, оторванных от земли, необходимо было прокормить. Об индустриализации же самого сельскохозяйственного производства можно говорить только уже применительно к XX веку.

Второй сферой, в которой явно проявилось повышение эффективности, была военная. Убойная сила отдельного бойца выросла. Это не стало непосредственным следствием индустриализации, процесс развивался параллельно и в связи с ней. Наряду с оружейно-техническими инновациями прирост военного организационного знания и стратегического искусства представлял собой самостоятельную причину роста эффективности в военной сфере. Наконец, сюда присоединялась политическая воля, заставлявшая сконцентрировать государственные ресурсы в военной области. Различия военной эффективности сказывались в объединительных войнах Германии, в многочисленных колониальных войнах эпохи и в Русско-японской войне. В 1914 году уже почти не поддававшиеся контролю политических властей военные машины столкнулись друг с другом. Если сформулировать иначе, подобные аппараты с их реальной или воображаемой внутренней логикой – знаменитым примером ее может служить военный план начальника германского Генерального штаба Альфреда фон Шлиффена – повышали опасность некомпетентной и безответственной внешней политики. Сама Первая мировая война, в свою очередь, способствовала дальнейшему повышению эффективности во многих областях, например в организации военной промышленности Германии, Великобритании или США. К концу столетия военная мощь в мире распределялась чрезвычайно неравномерно. Она – что к середине XIX столетия еще отнюдь не стало очевидным – совпадала с промышленной мощью. Неиндустриальных великих держав больше не существовало. Несмотря на временные военные успехи афганцев, эфиопов или южноафриканских буров, никто кроме Японии не мог вне Европы противостоять военным державам Запада. Эта особая военная форма «великого расхождения» (great divergence) постепенно снова стала сглаживаться лишь с начала 1950‑х годов, с войны в Корее, в которой Китай выстоял против США, и с победой вьетнамцев над французами при Дьенбьенфý (1954).

Третьей сферой повышения эффективности был усиливающийся контроль государственных аппаратов над населением собственных обществ. Возрастала плотность административного регулирования; местные администрации присваивали компетенции себе; бюрократические инстанции регистрировали и классифицировали население, его недвижимую собственность и его налоговый потенциал; налоги стали более систематическими, справедливыми и взимались с возрастающего числа источников; полицейские системы развивались вширь и вглубь. При этом не существовало однозначной корреляции между формой политической системы и степенью бюрократической активности в регулировании жизни людей. Демократия и поныне может характеризоваться интенсивным администрированием, тогда как деспотия на низовом уровне общества может быть представлена лишь слабо. В XIX веке появились новые технологии местного управления (governance) как необходимые предпосылки для всеобщей воинской повинности, школьного и социального государства. Государство начало превращаться в нового Левиафана, который, однако, не обязательно был чудовищем. Эффективность государственной деятельности повышалась также крайне неравномерно. В Японии государство проникало во всю толщу жизни страны несравнимо более интенсивно, чем в Китае, а в Германии – больше, чем в Испании. Колониальное государство почти везде стремилось к тому, чтобы произвести учет и регламентацию своих подданных, но ему нередко недоставало для этого финансовых и кадровых ресурсов. Развивающаяся в Европе XIX века идея национального государства, в котором в идеале должны совпадать форма государства, территория и культура (язык), находилась в отношениях взаимного обусловливания с вмешивавшимся государством. Члены одной нации хотели быть свободными и испытывающими равное обращение гражданами гомогенного коллектива, а отнюдь не подданными. Они стремились к тому, чтобы их страну признавали и уважали в мире. Но, с другой стороны, во имя национального единства, национального интереса или национальной чести люди готовы были вынести раж административного регулирования, которому ранее они бы скорее сопротивлялись.

Частичное повышение эффективности происходило во многих регионах мира. Индустриализация отнюдь не являлась независимой переменной и базовой причиной, запускавшей в движение все остальные формы динамики. Аграрные фронтиры были более распространены, чем индустриальные центры. Вашингтон и Суворов, Наполеон и Веллингтон вели войны доиндустриальной эпохи. Три сферы усиления эффективности – экономика, военное дело и государство – не находились друг с другом в жестких отношениях взаимного обусловливания. В Османской империи модерная государственная бюрократия начала появляться в отсутствие сколько-нибудь значительного индустриального фона. США в годы после войны Севера и Юга представляли собой экономического гиганта, но военного карлика. Россия индустриализировалась и содержала огромную армию, но неясно, сколь глубоко на самом деле государство до 1917 года проникало в жизнь общества, особенно в деревне. В принципе образцовым примером всесторонне сформировавшихся модерных государств остаются только Германия, Япония и Франция. Великобритания со своими скромными масштабами сухопутных вооруженных сил и относительно мало бюрократизированной местной администрацией (local government) – это отдельный случай в той же степени, что и США. И тем не менее подъем Европы, США