Мамонты - Александр Рекемчук

Как уже было сказано, она работала в Киевской филармонии.

И если б она хоть раз взяла меня с собою в филармонию, мой рассказ мог бы чрезвычайно обогатиться. Ведь помимо музейных залов, живописных полотен, бронзовых статуй, я мог бы описать поющий хор, рулады арф и флейт в репетиционном зале, настройку органных труб, возвещающих конец света…

Но ничего подобного я не слышал.

Лидия Михайловна ни разу не водила меня в свою филармонию. Может быть, у нее как раз в это время был отпуск.

Зато в один прекрасный день она повела меня в гости к знакомому театральному художнику, в его студию у Владимирского спуска.

Студия располагалась в подвале, гулком, как пещера, с нависающим низким потолком. Там стояла тахта, к приходу гостей небрежно застланная клетчатым пледом. Рядом был шкафчик, дверцы которого распахнуты настежь, а на полках теснились бутылки, кувшины. На стенах висели глиняные тарелки, расписанные так и сяк.

Сам художник был кудряв и молод. Молод настолько, что попросил меня пренебречь отчеством и называть его запросто Володей.

Он повел меня в угол своей студии, где на рабочем столе расположилось нечто, сразу заворожившее мой взгляд.

Это был макет театральной сцены. Сама сценическая площадка, тёмнокрасный бархатный занавес, раздвигающийся в стороны по натянутой проволочке, оркестровая яма, кулисы, задник, — всё как настоящее.

Мало того. На сцене уже были смонтированы декорации спектакля, какой-то волшебной сказки, действие которой происходило у самого синего моря. Вполне возможно, что это была «Сказка о царе Салтане» или что-нибудь в этом роде.

За кромкою берега, застроенного по бокам теремами и хоромами, простиралось море.

Округлые барашки волн, темносиние снаружи, зеленые внутри, облитые сверху пеной. Буруны, ряд за рядом, уходили в даль, к горизонту, смыкаясь с небом, по которому неспешно плыли кучевые белые облака, похожие на сливочное мороженое.

Это была сказочная красота!

Я смотрел, не дыша, не в силах отвести глаза.

Но оказалось, что у этой сказки есть продолжение.

Володя показал мне крошечный рычажок сбоку, прикрытый складками занавеса, очень похожий на ручку, которой заводят игрушечные автомобили.

— Крутани-ка! — сказал он.

Я не смел прикоснуться.

Тогда он сам взял эту ручку двумя пальцами и начал вращать — медленно, торжественно.

Море ожило. Волны двинулись к берегу, гряда за грядой, вал за валом. Белая пена выметывалась из глубин, перекатывалась по гребню воды и как бы передавалась другой волне, той, что впереди, а сзади уже шли другие пенные барашки. Волны прибоя накатывали на берег, выплескивались и уходили обратно, в глубины, в бездны…

Я не верил своим глазам. Не верил, что такое действо можно разыграть вручную, двумя пальцами.

— Крути!.. — снова поощрил меня Володя и возложил мою ручонку на хитрый рычажок.

Едва справляясь с волнением, я начал крутить.

Море взыграло того пуще. Вал за валом, убыстряя бег, покатился к берегу. Хлябь неслась навстречу тверди, сокрушая скалистый берег, откатываясь вспять, вновь набирая силу. Мне казалось, что я даже слышу плеск соленой купели, шорох прибрежной гальки, встревоженной прибоем, гулкие удары волн…

— Ну, давай.

Володя потрепал меня по плечику и оставил одного перед лицом стихий.

Сам же отошел к тахте, прикрытой клетчатым пледом, на которой уже восседала Лидия Михайловна, присоединился к ней, заговорил о чем-то, мне не слышно.

Да и не было у меня к ним никакого интереса.

Я был весь без остатка поглощен доверенным мне занятием.

Мальчик, родившийся у моря, оторванный от него обстоятельствами жизни, — я ликовал всей душою, был возбужден, счастлив от того, что представилась возможность вновь соприкоснуться с родной стихией и даже на какой-то срок повелевать ею.

Дело в том, что я уже разглядел в щелочку, в деталях, устройство механизма, приводившего в движение морской простор.

Эта крохотная ручка, которую я держал двумя пальцами, вращала лишь одно колесико, надетое на барабан. Но у колесика были зубцы, которые передавали вращение другому колесику, тоже снабженному зубцами, а то третьему, — и вся эта система шестеренок работала, как единый слаженный механизм, приводя в движение все ряды барабанчиков, на которые были надеты чехлы, расписанные в цвет моря, в оттенки морской волны, в пенные гребни.

Я уже догадывался, что такая же слаженная система барабанов и шестеренок, только покрупнее размером, будет сооружена и на настоящей театральной сцене, — и в назначенный миг, когда отзвучит увертюра, когда степенно раздвинется бархатный занавес, — зрители увидят бескрайнее море вплоть до горизонта, по которому, друг за дружкой, катятся пенные волны, ударяясь прибоем в берега… И в этот миг зал взорвется восторженной овацией.

— Тюрик, тебе еще не надоело? — окликнула меня из глубины пещеры Лидия Михайловна. — Может быть, ты отдохнешь?

Я оглянулся мельком.

Она сидела на чужой тахте рядом с художником Володей, держа в руке глиняную чашку, такую же, как расписные глиняные блюда, развешанные по стенам подвала.

— Нет-нет, я не устал, ну, нисколечко! — отозвался я, более всего опасаясь, что меня опять оторвут от моря, от родной стихии, и заставят слушать какие-нибудь скучные взрослые разговоры.

Мне тем более не хотелось отрываться от своего занятия, что я, рассмотрев механизм, приводящий в движение волны моря, вдруг своим несмышленным умом приблизился к пониманию загадки всего окружающего мира.

Как когда-то, в раннем детстве, в Харькове, на Малиновской, я проснулся от скрипа старинных дедовских часов, от их мерного боя — и вдруг понял, что время нельзя остановить, что жизнь конечна, что все умрут, и я тоже умру, и заплакал, сделав это открытие, — так и сейчас я воочию увидел и постиг, что весь окружающий мир — нет, не этот забавный макет, и даже не настоящая сцена театра, — а именно весь мир, вся вселенная, всё, что есть, и всё, чего нет, — что всё это действует примерно таким же способом, когда кто-то вращает гигантскую ручку, огромное колесо, снабженное зубцами, — и что зубцы передают усилие другим подобным же зубцам, а те третьим, — и океан приходит в движение, и хляби несутся навстречу тверди, и планеты вращаются вокруг солнца, а само солнце кружится среди еще более далеких светил, — что именно так устроен мир…

— Тюрик, — снова окликнула меня Лидия Михайловна, — почему бы тебе не пойти погулять?.. Может быть, ты хочешь купить мороженого? Я дам тебе денег…

Вот это уже был другой разговор.

Дело в том, что помимо сыновней любви к морю, я вынес из южного города, в котором родился, из Одессы, особую привязанность к прохладному лакомству. На всю жизнь я запомнил восхитительный вкус земляничного мороженого, которое мы сами, по очереди, крутили столовой ложкой в жестяном жбане, сидя на крыльце дома на Гимназической улице — моя мама, ее младший брат Витя, мой дядя, курсант мореходки, его молодая жена Лиза и, разумеется, я — мне первому давали облизывать эту холодную до рези в зубах ложку…

И белые барашки волн, которые я только что гонял на игрушечном макете, тоже навевали мечты о сливочном мороженом.

Я не мог устоять перед таким соблазном.

— Вот тебе пятьдесят копеек, — говорила Лидия Михайловна, роясь в своей сумочке и доставая оттуда завалящие монетки. — Вот еще десять, еще двадцать… Далеко не ходи. Мороженщица стоит на углу, слева от арки, от подворотни. Ты не заблудишься?..

Я заскакал вверх по ступенькам, которые вели из пещеры на улицу.

Мороженщица и впрямь оказалась совсем близко, рядом с домом, где мы гостевали. У ее ног стоял тяжелый сундук, набитый льдом, из-под которого высовывались крышки жбанов.

В руках она держала две жестяные формочки, на донце которых следовало закладывать круглую вафлю, потом вмазывать туда, ложка за ложкой, тягучее холодное месиво, сверху же прихлопывать другой вафлей: чик, чик — и вот вам угощенье, кушайте на здоровье…

Одна формочка, с ручкой, та, что поменьше, была похожа на ручную гранату. Другая, та, что побольше, походила на противотанковую.

Я справился у мороженщицы — что почем? — пересчитал монетки на ладони и выбрал противотанковую.

Чик, чик — приятного аппетита.

Всяк поймет, что теперь я не спешил возвращаться со своим лакомством в пещеру, в студию, где меня дожидались Лидия Михайловна с художником Володей. Ведь было бы просто неприлично самому, прямо у них на глазах, обжираться взрослой порцией мороженого, не предлагая поделиться, лизнуть хоть разок — ведь я был воспитанный мальчик! Но, вместе с тем, признаюсь честно, у меня не было желания делиться своим сокровищем с кем бы то ни было, я сознавал, что справлюсь с этим делом сам, без посторонних.