Богатство - Майкл Корда

Эммет глянул на нее сверху вниз – истое воплощение протестантской честности.

– Это уклончивый ответ. Я думал о вас лучше. Если суд решит в вашу пользу – а молюсь, чтобы Господь этого не допустил, неужели вы воплотите в жизнь безумства дяди Артура, как он от вас хотел, вместо того, чтобы использовать деньги более разумным образом? В конце концов, Алекса, дети голодают и в Нью-Йорке, не только в Кампале.

– Он это знал, Эммет. И я тоже знаю. Такова и была цель Артура – он хотел, чтобы богатство и п о л ь з о в а л о с ь. С его помощью он хотел изменить жизнь людей. Музей – только часть этого замысла. И в нем нет ничего экстравагантного. Если сочетать музей с офисным зданием, и иметь площадь и много полезного пространства, то стоимость музея будет почти равна налоговым льготам, которые принесет офисная часть. Мы все это разработали. Затем, если получить лицензию на репродуцирование произведений искусства, и запустить их в крупномасштабную продажу, например, с почтовым каталогом, музей должен окупить себя. Артура очень волновало последнее обстоятельство – "принести искусство людям" – вот чего он хотел. Полагая, что когда весь комплекс начнет приносить доход, деньги можно использовать для какого-нибудь благотворительного фонда. Не вижу, почему бы нет.

Какое-то время длилось молчание, словно все обдумывали сказанное про себя, без видимого энтузиазма, пока Эммет не спросил:– Это идея дяди Артура, или ваша?

– Ну, моя… в последней части.

– Это очень проницательно, – сказал Эммет с оттенком восхищения. – Честно говоря, у меня была примерно та же идея. Я хотел продать воздушные права Епископальной церкви святого Иакова, и использовать выручку для основания благотворительного фонда, но, вынужден признать, что Земельная Комиссия и архиепископ, как обычно, встали на пути прогресса.

– Я думал, что тебя остановили твои же прихожане, – сказал Роберт. Его лицо, как всегда, было спокойным, но глаза выдавали ярость. Эммет в своем неуклюжем маневре напоролся на вопрос о музее, и дал Алексе шанс предстать разумной и интеллигентной.

– Признаю – отношение прихожан было, в основном, не христианским, – ответил Эммет. – К счастью, им было мало, что возразить.

Эммет, заметила Алекса, разделял семейное отношение к оппозиции – сочетание надменности и высокомерного упрямства. Его воззрения могли быть самыми левыми среди Баннермэнов, но взгляд на мир – тот же самый: он знает, как лучше, а тот, кто с ним не согласен, имеет несчастье ошибаться.

Он положил себе кусок лосося с блюда, где лежала целая рыба – приготовленная, разделанная, а затем искусно сложенная, уже без костей, так, что казалось, будто она покоится среди зелени свежепойманной. Алекса к ней не притронулась, отчасти из свойственной уроженцам Среднего Запада нелюбви к рыбе, отчасти потому что ей было отвратительно есть что-то, сохранившее голову, глаза и хвост. У де Витта не было подобных предрассудков, а может, он просто был голоден. Он ел быстро, словно опасался, что Роберт может в любой момент отобрать у него тарелку.

– Искусство для людей, – произнес он между глотком. – В этом есть определенный смысл. Не то, чтобы я вообще любил музеи, но решение сочетать корысть и культурный снобизм, чтобы добыть деньги для бедняков – это интересно. Я хочу сказать, если как следует вдуматься, разве не то же происходит с Нью-Йорком? Те, кто сделал состояние на недвижимости, пытаются купить благосклонность общества. И есть ли для этого лучший путь, чем искусство? – Несколько мгновений он жевал лосося – в детстве его явно учили, что пищу, прежде, чем проглотить, следует прожевать по меньшей мере десять раз. – Знаешь, Роберт, сказал он, наконец воздав должное лососю, – у молодой леди есть голова на плечах. Это лучшая идея, чем я слышал от родных за много лет.

Последовала долгая пауза – затишье перед бурей, затем Роберт произнес тихо, но очень четко: – Заткни пасть, Эммет.

– Не разговаривай так со своим кузеном, Роберт, – сказала миссис Баннермэн тоном, предполагавшим, что ее внукам не больше десяти лет.

– Я не позволю Эммету совать нос в мои дела, – сказал Роберт. – Или читать мне проповеди. Я не нуждаюсь в поучениях в моем собственном доме.

Лицо Эммета, обычно красное, побелело.

– Это не т в о й дом, так же, как не твои деньги, – заявил он. – Трест принадлежит семье.

– Мой отец унаследовал его от с в о е г о отца.

– Да, и хотя я питаю гораздо больше уважения к дяде Артуру, чем ты, не думаю, чтоб он хорошо справлялся с налагаемым им обязанностями – хотя и по другим причинам, чем ты. Однако, надо отдать ему должное, он не относился к состоянию, как к своему личному. Он рассматривал его, и вполне справедливо, как нечто, принадлежащее семье, как богатство, которое должно быть использовано ради добра и на пользу всем нам.

– Я не желаю, чтоб ты критиковал отца, – перебила его Сесилия. – особенно перед посторонними.

Эммет приложил все усилия, чтобы оправдаться, не отступая от своего, пока Роберт старался перехватить взгляд Сесилии и утихомирить ее.– Я не критикую его, Сесилия, – сказал Эммет. – Он делал все, что мог. Я всегда это утверждал, не только за этим столом. Возможно, этого было недостаточно, вот и все. А что до Алексы, вряд ли ее можно назвать "посторонней".

– Для меня она посторонняя. Я здесь только потому, что бабушка попросила, иначе я бы не села с ней за один стол.

– Я не посторонняя, – твердо сказала Алекса. – Миссис Баннермэн пригласила меня сюда. Ваш отец был женат на мне. Не существует закона, обязывавшего бы нас любить друг друга, но я не собираюсь исчезать только для того, чтобы доставить вам удовольствие.

Нервы Сесилии уже посылали мелкие штормовые предупреждения, судя по тому, как она вертела столовую утварь и передвигала перед собой бокалы взад-вперед. Ее кожа, все еще дочерна загорелая, пошла пятнами, веки отекли, словно она страдала от сенной лихорадки. Букер время от времени тянулся через стол, чтобы осторожно похлопать ее по руке, но не преуспел в этих попытках успокоить ее. Она стряхнула его руку и резко сказала:

– Прекрати!

Он покраснел и спрятал обе руки под скатерть.

– Знаете, отец должен был быть с вами очень откровенным, – сказал Патнэм, словно последние несколько минут его мысли блуждали где-то в стороне от общего разговора. – Если бы он объяснил нам свой замысел столь же разумно, как Алекса, не думаю, чтоб он вызвал столько возражений. Я вспоминаю, как много лет назад, когда он впервые стал задумываться о музее, я говорил с ним о коллекции фото-журналистских работ, и он, казалось, очень заинтересовался. Позднее он уже не возвращался у этому разговору. Он знал, что мы против его проекта, поэтому попросту скрыл его от нас. Я думал, что он утратил интерес.

Алекса не была уверена, являлся ли Патнэм ее союзником или нет, но у нее создалось впечатление, что он соблюдал определенный нейтралитет. Он не был настроен к ней враждебно – просто она воплощала одну семейную проблему, которой он бы предпочел избежать.

– Он не утратил интереса. И, разумеется, никогда не забывал о ваших фотографиях. Он их мне показывал. Он очень гордился вашими работами. Когда он снова стал помышлять о музее, первое, о чем он сказал мне – что он собирается выделить постоянную экспозицию фотожурналистики, как жанра искусства – он хотел назвать ее "Зал Живой Истории".

Рядом с ней вновь возник дворецкий с очередным подносом – на сей раз с какой-то большой битой птицей, поджаренной, разделанной и снова собранной в первоначальном виде, с головой и хвостовым оперением, расправленным, как при жизни. Алекса сделала отрицательный жест, удивляясь, почему шеф-повар, похоже, считает, что каждое блюдо должно выглядеть как продукт таксидермии. Лучше бы она съела крутое яйцо.

В синих глазах Патнэма выразилось сомнение.

– Он действительно все это планировал? Я представления не имел.

– Потому что он так решил. Хотя вообще-то он хотел, чтобы вы в этом участвовали.

– Почему же он никогда не упоминал об этом?

– Он был очень гордым человеком. И считал, что вы все против него. Он не хотел, чтоб вы решили, будто он вымаливает у вас поддержки. По крайней мере, мне кажется, что он так думал. Об этом он мне ничего не говорил.

– Ради Бога, Пат, – сказал Роберт. – Ты как пес Сесилии. Стоит бросить тебе кость, черт побери, и ты доволен. Меня уже тошнит от разговоров о проклятом отцовском музее.

– Будь любезен, не сквернословь за столом, – заявила миссис Баннермэн.

Роберт, казалось, был на грани взрыва – он, в конце концов, был взрослым человеком, и, в довершение ко всем проблемам, ему отнюдь не доставляло радости, когда с ним обращались, как с ребенком. Но, когда дело касалось его бабушки, он, похоже, обладал геркулесовыми силами самообладания. Он вздохнул и выдал свои чувства лишь тем, что глянул на дворецкого с такой свирепостью, что бедняг а чуть не выронил поднос.