Пташка - Ксения Скворцова

Леденящий пот прошиб Гнеду, и в тот же миг Бьярки смял её в объятиях.

Ничего больше не имело значения. Они вдруг очутились там, в холодной, где Гнеда умирала от озноба и страха, и он снова был рядом, обезоруженный и беспомощный.

Бьярки обхватил Гнеду, прижимая, вдавливая в себя, пряча её голову на своей груди, и судороги, пробивавшие тело девушки, передались ему.

Нет. Нынче всё по-другому. Бьярки не отпустит её.

Он сжал зубы. Юноша хотел бы сказать, что он-то никогда бы не причинил ей зла. Не тронул бы пальцем. Не дал в обиду. Но Бьярки помнил, как нападал на неё с мечом. Как радовался её унижению. Как ушёл, оставив в темнице. И, словно прочитав мысли боярина, Гнеда подняла голову и посмотрела в голубые глаза.

— Не жалей о минувшем. Ты — лучший из всех людей, кого я когда-либо знала. — Девушка высвободила руки из стального кольца его объятий и взяла лицо Бьярки в свои ладони. — Мой единственный. Мой желанный. Мой любый.

42. Рассвет.

Гнеда смотрела на Дорогу, петлявшую среди деревьев и полей. Ту самую, по которой когда-то попала сюда за пазухой Фиргалла.

В деревне уже пропели первые петухи, но рассвет был ещё далеко. Наступала осень, и совсем скоро день сравняется с ночью.

Она сидела, забравшись на холодный подоконник, поджав под себя ноги и закутавшись в серый плащ, снова пахнувший Бьярки. Гнеда жадно прижала к лицу сукно и сделала глубокий вдох. Она вдруг поняла, что может сейчас просто соскочить вниз, сделать два шага до своей постели и уткнуться носом в живого, тёплого Бьярки, и ощущение безграничного счастья захлестнуло девушку как река, вышедшая из берегов.

Жировик давно погас, а месяц укрылся за набежавшим облаком, и писчую освещало лишь мерцание жёлтых зёрен, рассыпавшихся над Перебродами. Но глаза Гнеды привыкли к темноте и, отвернувшись от ночного неба, она посмотрела в угол, служивший ей опочивальней.

Бьярки спал на животе, раскинув белеющие во тьме руки по узкому ложу безмятежно и беззащитно, как дитя. Одеяло сбилось, обнажая его спину, и в мягком сизом сумраке Гнеда видела, как еле заметно очерчиваются рёбра при каждом размеренном вдохе, как утопает в тени плавная борозда позвоночника и темнеет ямка у поясницы. В горле перехватило от щемящей нежности, и лишь боязнь разбудить юношу удержала Гнеду от того, чтобы встать и дотронуться до него.

Было невероятно, что кожа Бьярки оказалась такой шелковистой. Что она покрывалась мурашками, когда Гнеда проводила по ней пальцами, что живот подбирался, будто от холода…

Успокоившееся было сердце вновь начало заходиться при одной мысли о прикосновении к нему. Гнеда закрыла глаза, впервые позволяя себе нырнуть в воспоминания этой ночи, ещё не закончившейся, но уже свершившейся.

Когда что-то начало меняться между ними? Когда его объятие, защищающее, почти братское, вдруг стало чем-то иным? Когда Гнеда ощутила перемену в его теле? В себе?

Это было неожиданно и оглушительно, словно вместе они ухнули с обрыва или оказались захвачены мощным водоворотом. Гнеда смотрела в глаза Бьярки и с упоительным ужасом наблюдала, как они меняются, наполняются чем-то уже виденным, звериным, неуправляемым и в то же время прекрасным. Она откуда-то знала, что её очи сейчас отражают то же самое, что они с Бьярки соединены друг с другом куда крепче, чем молодые, связанные свахой рушником.

Девушка поднялась на цыпочках, чтобы дотянуться до его губ, приоткрытых в удивлении, словно Бьярки до последнего не верил в возможность такого исхода. И Гнеда, воспользовавшись его замешательством, захватила власть над юношей. Растерянность боярина опьянила и вселила ложную уверенность в собственном всемогуществе, и Гнеда всё меньше чувствовала себя отдельно от него, погружаясь в нечто бездонное, бесконечное, не имеющее ни названия, ни цвета, ни глубины.

­­— Станешь ли моей? Разуешь ли меня? — прошептал Бьярки, не выпуская её из своих рук, но одновременно не решаясь пошевелиться, и Гнеда, возвращая его дыхание, быстро проговорила:

— Да, да, да…

Она робко и в то же время отчаянно поцеловала его в краешек рта, в нижнюю губу, наконец, добралась до тонкой расселинки, трепеща от распирающего изнутри безудержного счастья, возбуждения и смелости. Гнеда не могла понять, почему Бьярки застыл в оцепенении, почему смотрит на неё испуганными глазами, почему не отвечает на ласку. Девушка чувствовала, что он прикладывает все оставшиеся силы, чтобы зачем-то сопротивляться, хотя его тело гудит, как улей, полный разъярённых пчёл.

Гнеда знала, что заслонка, которую Бьярки из последней мочи держал, вот-вот рухнет, и удвоила напор, прижимаясь, вминаясь всем телом, сведённая с ума его запахом, хлынувшим со всех сторон, жаром, мелкой дрожью, пробиравшей юношу с головы до ног.

Девушка коснулась губами шеи Бьярки, и он дёрнулся, на миг прикрыв глаза не то от боли, не то от удовольствия. Подчиняясь наитию, заставившему забыть о смущении, Гнеда обвила стан юноши руками, будто стараясь вобрать его в себя, влепить, сделаться с ним единым целым, и ощутила, как окаменели все его мышцы, как взмокла рубаха на спине.

И вдруг он оттолкнул её. Негрубо, но беспрекословно, и внутри Гнеды с резким свистом лопнуло какое-то сухожилие, больно и гулко. Она попробовала рвануться обратно к Бьярки, но он выставил одну руку, не давая ей приблизиться, зажимая себе рот тыльной стороной другой, точно в попытке стереть с себя её поцелуй, и это стоило ему таких усилий, что на лбу выступила испарина.

— Не так. — Боярин замотал головой, и пряди потемнели от пота. — Я справлю тебе самую славную свадьбу. Достойную княжеской дочери. Одену в самые дорогие наряды. О твоём пире будут слагать песни через года. Я хочу, чтобы все видели тебя. Все, кто смели пренебрегать… Все станут свидетелями… Все убедятся…

Гнеда смотрела в его расширившиеся, почти безумные глаза и читала всё, что Бьярки не сказал, каждое не произнесённое им слово. Что он хотел подарить ей, незаконной дочери, не знавшей ни отца, ни матери, не ведающей даже своего настоящего имени, первый в её жизни обряд, введший бы Гнеду в мир. Родивший бы её заново и честно в его семье. Приравнявший бы, наконец, к остальным людям. Он хотел сделать всё по правде. Хотел отплатить за обиды, что нанёс когда-то, за которые, будучи прощённым Гнедой, до сих пор не мог простить себя сам.

Бьярки всё ещё думал, что это что-то значило для Гнеды.

Странно, но она