Пташка - Ксения Скворцова

— Вот, — запыхавшаяся Гнеда протянула свёрток, и юноша, подняв на неё глаза, не глядя принял подношение. — Будь, — пытаясь справиться с подрагивающим подбородком, проговорила она, — будь счастлив.

Искра оживления промелькнула в очах Бьярки, но этот блеск не был здоровым. Он криво улыбнулся, и губы юноши шевельнулись, но слова так и не покинули уст. Бьярки мотнул головой, словно отказываясь верить чему-то, и молча развернулся, направившись к Гуляю.

Гнеда стояла, бессильно повесив опустевшие руки, и смотрела, как он отвязывает коня, как одним рывком вскакивает в седло, как, бросив короткий взор на неё, выезжает со двора.

Твердята подошла совсем тихо, и Гнеда повернулась к ней, стягивая с головы серебряный венец с нежно позвякивающими ряснами. Девушка улыбнулась в тревожное лицо кормилицы и проговорила, сама удивляясь тому, насколько безмятежно прозвучал голос:

— Уехали. Можно возвращаться в поле.

***

Он сто раз пожалел о том, что не остался. Ивар бы понял и не стал принуждать. Зачем он поехал?

Испугался насмешки побратима? Не отважился признать, что боится встречи с ней?

Всю дорогу обратно Бьярки чувствовал, как грудь, подле которой лежал проклятый свёрток, нещадно пекло, будто огнём.

Он был мягкий. Он хранил тепло её рук. И, наверняка, запах.

Ему так хотелось приникнуть к нему, понюхать, развернуть, и Бьярки ещё сильнее ненавидел себя за слабость, но больше — её.

Подарок?

Что там могло быть? Полотенце, пропитанное ядом?

Когда Бьярки увидел Гнеду, одетую так, словно в тех самых мечтах, когда он ещё глупо надеялся на их свадьбу, на то, как усыплет её шелками и жемчугом, его душа захлебнулась жгучей ревностью к людям, в чьей семье она жила, к высокомерному сиду, назвавшемуся её покровителем, к побратиму, который приехал, чтобы помириться с ней.

Она была на расстоянии вытянутой руки, но одновременно далека как никогда. И эта подачка…

Бьярки сам не заметил, как оторвался от остальных, и только Жирко скакал поодаль, не упуская хозяина из виду ни на миг. Всё, чего хотел боярин, это забыть сияющие глаза, вновь затягивающие его в прежний омут, из которого не было спасенья. В котором он не мог дышать. Однажды он назвал их вороньими, но это было неправдой. Очи Гнеды походили на спелые вишни, красивые и блестящие.

Бьярки стиснул зубы. Горячий воздух хлестал по лицу, но ему казалось всё мало, и он гнал и гнал Гуляя, желая скинуть с себя её образ, туманивший рассудок, пытаясь рассеять по ветру звук её голоса, стоявший в ушах, оставить в ковылях саднящую ломоту, сковавшую тело, упрямо жаждущее её прикосновения.

Он рывком сунул руку за пазуху и, выхватив узел, с размаха метнул его в сторону.

Жирко, державшийся позади, с сомнением проводил взглядом куль, исчезнувший в кустах, и неодобрительно покачал головой.

Конь уносил Бьярки всё дальше, но вместо ожидаемого успокоения он ощутил лишь пустоту и мгновенное раскаяние.

Чем реже Бьярки бывал дома, в усадьбе, тем приятнее было каждое возвращение. Обычно с лова он приезжал повеселевшим и бодрым, но в этот раз удовольствие было украдено, и юноша не мог найти себе места, расхаживая взад и вперёд по ложнице. Он жалел о том, что поехал в проклятую деревеньку, где когда-то и началось всё это умопомрачение. Жалел о том, что остановился, будто её самый голос имел над ним безоговорочную власть. Жалел, что протянул руку, но больше всего жалел, что, поддавшись порыву, вышвырнул злополучный подарок.

Отчего-то теперь ему казалось, что нет ничего важнее, чем узнать, что лежало внутри, и досада и разочарование грызли Бьярки, не давая покоя.

Он был уже почти готов, превозмогая унижение, велеть седлать лошадь, чтобы отправиться обратно на поиски, наперёд зная, что это иголка в стоге сена, когда в дверь знакомо постучали.

— Войди, — отрывисто бросил Бьярки, чувствуя облегчение оттого, что слуга отвлёк его от безрассудных мыслей.

Жирко, появившийся на пороге, нерешительно замялся, откашливаясь. Бьярки нахмурился и раздражённо спросил:

— Ну?

Отрок переступил с ноги на ногу, и вдруг достал из-за спины что-то.

— Не гневайся, господин. Ты обронил дорогой, — проговорил он, глядя в пол.

Бьярки с изумлением перевёл взгляд на потрёпанный узел в руке мальчишки.

— Ты… — голос Бьярки задрожал от злости и радости, — да как ты…

Он выдернул свёрток.

— Брысь! — прошипел боярин, и Жирко, проворно затворившего дверь за собой, как ветром сдуло.

Бьярки отбросил подарок Гнеды на кровать и с ненавистью воззрился на него. Теперь, когда его чаяние осуществилось, он снова чувствовал себя прижатым к стене. Что же, она повелевала не только им, но даже его людьми? Разве это не было волшбой?

Подарок на свадьбу.

Бьярки зарычал и ударил рукой в стену.

Стоило ему прикрыть глаза, как из темноты тут же проступало её лицо. Теперь-то она отбросила все личины, и больше не было нужды притворяться бедной простушкой. Где сейчас валялась рябиновая низка? Нынче на её шее красовались сверкающие каменья. Нынче она была в серебре и шёлке, и для переоблачения ей не понадобился Бьярки. Он больше не мог лелеять гордыню, мечтая, что даст ей то, чего у неё никогда иначе и быть не могло.

Пусть она стала другой. Это ничего не изменило в сердце Бьярки. Тоска никуда не ушла, и проклятая встреча лишь разбередила затянувшуюся было рану.

Он прижался спиной к деревянным брусьям и запрокинул голову, смежая веки.

— Уходи, — прошептал он, — уходи, уходи!

За окном послышался девичий смех. Тёплый вечер так и гнал за околицу, в благоухающие вечерние луга, во влажный остывающий лес, звал купаться в парном молоке реки и любоваться розоватой дымкой заката. Но Бьярки некуда было идти. Всё казалось пустым, если там не было Гнеды.

Нет, это не могло так продолжаться.

Он должен был вытравить её из своей головы, из своего сердца, из жизни.

Летние сумерки оседали на город тонкой паутинкой. Бьярки быстро спустился в конюшню и сам взнуздал Усладу. Единожды решившись, он ощутил облегчение, и теперь боярину не терпелось поскорее добраться до места.

Дом стоял на выселках Поддубья, небольшой деревни неподалёку от столицы. Когда-то Бьярки здесь знала каждая собака, но нынче он даже не был уверен, что ему откроют дверь.

Юноша остановил лошадь возле невысокой изгороди и порывисто спрыгнул вниз. Цветы, росшие у плетня, уже закрывались, но в воздухе всё ещё витал тонкий сладковатый