Карта реки времени - Владимир Файнберг

Таких одинаковых бочек по всему парку было расставлено множество. А в центре красовался белый отель, с конференц–залом и рестораном на первом этаже.

Бочка была душной, полутёмной западнёй, где даже днём приходилось включать свет.

Донато поселился точно в такой же бочке. Но он в ней только ночевал и брился. Ибо с утра до вечера пропадал на заседаниях. Они, естественно, проходили на итальянском языке. На следующее утро после нашего прибытия я чинно просидел в конференц–зале среди заполнивших его респонсабиле. Кое–кого я знал по Барлетте, того же Рафаэля, например. Кое с кем, сразу же после завтрака в ресторане, познакомил Донато.

Когда заседание началось, он с трибуны счёл нужным объявить о том, что здесь присутствует писатель — ученик отца Александра Меня, православный христианин из Москвы. Раздались аплодисменты. Я вынужден был подняться со своего места и поклониться.

«Ёлки – палки! — В сердцах думал я, одиноко прохаживаясь по парку после начала второй половины заседания. — Все пялятся на меня, улыбаются, глядят, как на какую‑то персону, представляющую из себя чуть не деятеля экуменического движения…»

Отношение Донато ко мне, к моей семье и наше любовное отношение к нему, к его общине стирало грань между православием и католичеством. А в том, что в обеих конфессиях существуют дураки, в этом мы не были виноваты.

Трижды в день во время трапез я отвечал на расспросы славных, по–настоящему верующих людей.

— Можешь не утомляться на наших собраниях, — сказал Донато на второй день. — А вот завтра вечером приедут из Рима муж и жена — два руководителя. Если тебе будет интересно их послушать, я переведу.

До завтра, до последнего дня оставалось более суток. Эта душная «бочка Диогена», этот дурманящий запах цветов лантаны- я не знал куда себя деть, терзался о том, что не послушал Донато, украл сам у себя три морских дня. К середине последних суток неприкаянности и одиночества, расположился на сухом взгорке в тени сосен.

Вопреки слышимому мною и сейчас мнению читателей я‑то знал, что кажущаяся навязчивой идея о переводе назад стрелок «биологических часов» безусловно достижима.

Как бы хотелось продлить жизнь дону Донато!

Всем на свете. Между тем таяли мои итальянские дни, на которые я

возлагал так много надежд.

«Что ж… — думал я, глядя на растущий напротив куст лантаны, — получится не у меня, так у кого‑то другого. Уже после моей смерти». Часть переменчивых цветочных шапок лантаны была красного, часть морковно–оранжевого цвета. И этот цвет внезапно напомнил о человеке, моем предшественнике, который тоже мечтал о реальной возможности победы над старостью и смертью.

О Маяковском,

…В такой же яркий морковный цвет окрашены волосы сидящей на заднем сидении машины пожилой женщины. Впереди сидим мы- актёр Алексей Баталов и я. Он завозит eе в больницу проведать какую‑то старушку.

Когда на пути к его дому мы остаёмся одни, он говорит, что сзади сидела Вероника Витольдовна Полонская — последняя любовь Маяковского, последний человек, который видел его живым утром 14 апреля 1930 года, за минуту до выстрела…

Я родился через месяц после гибели поэта. С юности Маяковский становится моей путеводной звездой. Это он своей поэмой «Про это» заронил во мне мечту о победе над смертью.

И вот в мае 1953 года бывший заведующий литературной частью театра Мейерхольда приводит меня на Красную Пресню в гости к матери поэта — Александре Алексеевне. Чудо, что она жива, что я успел с ней познакомиться, прочесть ей своё стихотворение «14 апреля». Как же она плачет, как обнимает… Торопливо вытаскивает из буфета и ставит на стол угощение. Потом приходит с работы сестра Маяковского — Людмила Владимировна, и они до позднего вечера отвечают на мои расспросы, рассказывают о своём легендарном сыне и брате, ушедшем из жизни таким молодым. В тридцать семь лет. Вернувшись домой, я догадался записать все, о чём услышал. Когда‑нибудь опубликую.

Безусловно в тот памятный вечер я был счастлив. Но это было горькое

счастье,

— Владимир! — раздался в парке отдалённый голос Донато, — Ты где?

Оказалось, прибыли из Рима и сейчас будут выступать два руководителя.

Только что я был в ином мире, меня занесло в такую даль времени, что невероятным показалось вновь очутиться в зале наполненном респонсабиле общин из провинции Пулия.

Донато сел рядом. Вполголоса переводил. Сперва речь женщины, профессионального оратора. Она с необыкновенной энергией тo

повышала голос, то понижала до страстного шёпота, то взмахивала рукой и многозначительно умолкала, чтобы взорваться снова.

Затем выступил её муж — суховатый очкарик с холёной белой бородкой. Кто они такие, какое место в церковной иерархии занимают, я так и не понял. Но по тому, как они выступали, жонглировали расхожими цитатами из Евангелия, инструктировали, все это стало походить на партсобрание.

Притихшая аудитория слушала, безуспешно подавляя зевоту. Словно мёртвая вода затопила зал. Донато стал переводить все реже, всё меньше. А бородач в очках продолжал самодовольно упиваться своим красноречием.

— Бог вас любит! — с пафосом закончил, наконец, своё выступление начальник из Рима.

После чего всех пригласили на прощальный ужин,

Донато, я, Рафаэль, и ещё два человека из его прихода сидели за столиком с табличкой «Барлетта». Такие же таблички с названиями других городов виднелись на столиках, где ужинали словно оттаявшие люди.

Многие с бокалами в руках подходили к нам, чтобы поприветствовать

Донато.

9.

Все — таки конец сентября и здесь конец сентября. Все тот же холодный ветер порывисто дул с севера, нагонял прибойную волну. А море было тёплым. Наплававшись, я бросился ничком на расстеленное возле креслица полотенце, чтобы обсохнуть под горячим солнцем. Ветер срывал с поверхности пляжа космы песка, и он попадал в глаза.

Я поднялся, пошёл вдоль линии прибоя в сторону полуострова искать ракушки. Мокрый песок был чист. Только пена от волн пузырилась на нём и исчезала.

…Иду, и со мной рядом идут мои пятнадцать лет. Только что, весной, кончилась война. С удочкой и банкой червей иду под Одессой вдоль грохочущих волн Чёрного моря. Вдалеке виднеется торчащий из воды обломок скалы. На днях я вброд дошёл до него, и, взгромоздившись по колючей поверхности наверх, успешно ловил оттуда головастых бычков. Правда, тогда был штиль.

Поглощённый размышлениями о том, как же мне с моей удочкой и банкой теперь одолеть волны и достичь скалы, я замечаю что‑то, лежащее на моём пути.

Подхожу. И вижу человеческие ребра, обтянутые мокрыми лохмотьями тельняшки.

Какой‑то шнурок с крохотным мешочком на конце запутался среди рёбер и зеленовато — бурых водорослей.

Откладываю в сторону удочку и банку. Трепеща от страха, с трудом выпутываю шнурок. Что там, в чёрном кожаном мешочке? Он накрепко зашит.

Потом, уже дома бритовкой разрезаю его и обнаруживаю свёрнутую в

трубку полоску вощёной бумаги с непонятными буквами. Позже выясняется, что это отрывок из суры Корана. Молитва. Которая не уберегла моряка.

Скорее всего — турка.

Читатель спросит, какое отношение имеет эта мрачная находка к моим

поискам счастливого дня? А этого не дано знать ни мне, ни тебе, читатель. Пусть психоаналитики путаются в паутине воспоминаний и снов. Мы же учимся читать книгу жизни совсем по–иному…

Я шёл, изредка подбирал мокрые, поблёскивающие в лучах солнца ордена Адриатического моря, думая о том, понравятся ли эти скромные подарки моей дочке, московским друзьям. Вспомнил о детском компьютере с программой для изучения английского языка, который видел, будучи в гостях у Розарии. Она сказала, что он стоит 60 евро. Пока у меня ещё оставалось что‑то около 65 евро, нужно было воздержаться от трат, которые я себе по мелочам позволял, находясь на полном иждивении у Донато. Ещё у меня было отложено 45 евро на покупку обратного железнодорожного билета до Римини, откуда я должен был улететь в Москву.

Прошло уже много дней, отпущенных мне судьбой для конкретного, чрезвычайно важного дела. Попусту растрачиваемые итальянские дни приближались к «экватору», как я называю середину любого срока, после которой время почему‑то начинает убывать все быстрее.

Маленький краб усыхал вверх ногами рядом с клочком водорослей. Я нагнулся, увидел, что он беспомощно пошевеливает тонкими ножками и маленькими клешнями. Отложил подальше на песок найденные ракушки. Тем же жестом, с каким откладывал, когда мне было пятнадцать лет, удочку и банку с червями.

Осторожно взял краба за панцирь, перевернул, внёс в море. И тотчас получил оплеуху от волны. Но краба выпустил, только убедившись, что под водой он оклемался и бочком ушмыгнул куда‑то в глубину. Жить дальше.