Золотой сокол - Елизавета Дворецкая

Зимобор молчал. Он этого не знал. Посланцы полотеского князя просто сообщили о смерти малолетней невесты, безо всяких подробностей, а спросить ему не пришло в голову. Мало ли от чего умирают девочки-подростки? Марена никого не щадит — ни старых, ни малых, ни простых, ни знатных.

— Ты не знаешь! — Избрана правильно истолковала его молчание. — Тебе не сказали правды. Наверняка дочь князя Столпомира умерла дурной смертью![16] Поэтому ей нет покоя в могиле. И поэтому она не даст покоя тебе! Никогда! Она погубит тебя, а ты навлечешь на землю смолян великие беды! Ты никогда не сможешь жениться, потому что она задушит любую твою избранницу! У тебя не будет детей, и ты не оставишь наследника! Так не лучше ли тебе... не навлекать на нашу землю такой опасности, от которой не можешь защитить?

Понятно... Последний пример ревнивой злобы его мертвой невесты — Стоянку из Полоха — все видели вот только что. А Буяр наверняка нажаловался матушке. А матушка сделала выводы... И попробуй ее опровергни...

— Так, может... это... Ее прогнать как-то можно? — Десятник Моргавка вопросительно посмотрел сначала на княгиню, потом на волхвов. — Невесту-то эту пропащую?

— Может, и можно. — Громан, верховный жрец смоленского Перунова святилища, пожал плечами. — Может, и можно. Только сперва надо выяснить, отчего она умерла, где похоронена, могилу искать, вопрошать Велеса, — он кивнул в сторону Велесовых волхвов, одетых в медвежьи шкуры, — чем она недовольна, жертвы приносить... Еще вызнать, какая жертва ей угодна... А мало ли чего она запросит! Княжеский сын — дорогая добыча, за цыпленка не выкупишь!

А Зимобор снова вспомнил о Вещей Виле, и у него мелькнула надежда. Она — та, кто перерезает нити человеческих жизней. Она, несомненно, знает о его мертвой невесте все, как знает обо всех живших и умерших, сколько их ни было.

— А может быть, это не так трудно, как ты думаешь! — ответил он Громану, уже без прежнего уныния глянув на жреца, а потом на княгиню. — Я узнаю, как она умерла и чего теперь хочет. Это моя невеста, и я сам с ней разберусь. А живые пусть на нее не надеются и за мертвую не прячутся. Что я сказал про поединок — так и будет.

— Так и поединщик тебе будет! — рявкнул Секач и, схватив за плечо, вытолкнул вперед Буяра. Тот опять был порядком пьян: на щеках его полыхал румянец, а душу переполняла отвага.

— Я выйду на суд божий против брата моего Зимобора! — крикнул и сам Буяр. В раздоре старших брата и сестры он мог неожиданно оказаться победителем. — Я тоже — сын князя Велебора и княгини Дубравки, во мне кровь Тверда и Белояра! Если я одолею — я буду смоленским князем!

— Нечего тут разговоры разговаривать! — раздавалось со всех сторон. — Как повелось! Кто одолеет — тот наш князь! Тот богам угоден! А кто проиграет, тот, стало быть, больше не спорь! А драться нам нечего, чтобы всю землю нашу в чужую добычу отдать!

Но выступление нового поединщика Зимобора не смутило. «Если вызовется быть тебе соперником младший брат — выходи на бой без тревоги, победа будет твоя», — обещала ему Та, Которая Знает. Буяра как соперника он не боялся, поскольку был сильнее, опытнее и хладнокровнее. Всю свою жизнь они чуть не каждый день сражались тупым учебным оружием, и ни единого раза Буяр у него еще не выиграл. Только спьяну тот мог об этом забыть, а Зимобор хоть сейчас мог перечислить все те ошибки, которые Буяр наверняка сделает. А значит, если мертвая невеста не вмешается опять, он уже может считать себя новым смоленским князем.

Неподалеку от крайних смоленских дворов широко раскинулось так называемое Княжеское поле. Когда-то давным-давно там был погребен князь Тверд, основатель города и старший внук древнего Крива. Его курган и сейчас еще возвышался над всеми, а вокруг за века вытянулись курганы других знатных родов — длинные, способные вместить прах множества умерших. Небольшие родовые насыпи простых смолинцев были разбросаны поодаль. Огромный жальник с годами все рос, и в поминальные дни здесь было оживленно: везде дымили костры, греющие души дедов и бабок, на высоких курганах знати приносились жертвы и пелись поминальные песни, везде слышался говор — живые рассказывали мертвым про оставленную ими жизнь.

Все дни, пока готовилось погребение, старухи со всего города, распустив седые космы и посыпав головы золой, причитали по умершему князю.

Одолеет нас забота неизбывная,Зашибет тоска-кручина горемычная:Без тебя, могучий князь-отец,Не запашутся поля наши широкие,Не взойдет трава в лугах зелененьких,Не пойдет к нам рыба в сети, в неводы,Не пойдет к нам зверь лесной в копье, в стрелу,Не пойдет и птица в частый перевес...

Вечером последнего дня перед погребением дружина собралась на кургане князя Тверда. Он был хорошо виден на Княжеском поле, потому что был самым высоким и широким. По преданию, сам князь Тверд завещал перед смертью: «Пусть над тем насыплют курган выше моего, кто превзойдет меня славою дел своих». Такого удальца, конечно же, не находилось: древние подвиги тем и священны, что они неповторимы, и превзойти их нельзя, как нельзя достать рукою до неба. Песни о подвигах всех трех внуков Крива — как они взрослели и мужали, как добывали себе оружие, коней и жен, как строили свои города, как расчищали свои земли и как погибли, самой смертью вложив в потомков чувства ужаса и гордости, — пелись отдельно. Тот самый Дивий бор, где дети князя Велебора недавно охотились, тоже видел юношеский подвиг князя Тверда — он изгнал оттуда Змея, жившего в Змеевой горе, и за это смолинцы, терпевшие от чудовища неисчислимые беды, избрали победителя своим князем...

В густеющей прохладной тьме весеннего вечера еще издалека было видно дрожащее пламя. Цепочка огней колебалась примерно на высоте человеческого роста и ограждала довольно большое пространство. При взгляде на эти факелы Зимобора пробирала дрожь. Ребенком, пятнадцать лет назад, он уже видел эту цепочку из огней, горящих как бы на воздухе, как бы сами по себе. Стена из факелов на высоких подставках окружала временную могилу, куда тело помещали перед погребением. Когда-то он видел внутри такой временной могилы своего деда, князя Годомысла. Зимобор и сейчас помнил это зрелище: выдолбленный дубовый ствол, в нем, как птенец в яйце, лежит тяжелое неподвижное тело со страшным, опухшим мертвым лицом под боевым шлемом, с седыми усами, такими знакомыми и совсем чужими... Зрелище было жуткое и неприятное. Невозможно было поверить, что там, за этими огнями, теперь точно так же лежит отец. Вернее, то, что от него осталось. Сброшенная одежда души, которая давно ушла по радужному мосту в белой рубахе, сотканной из нити дней и дел его...