Окись серебра - Виктория Александрова

— Ты могла бы просто сказать мне сразу, — заметил он. — Необязательно было напиваться. Это бы тебе не помогло.

— Да, но я… Я думала, что забудусь, что…

Она не договорила, закрыла глаза и наконец дала волю слезам. Нет, вовсе не разрыдалась взахлёб — лишь тихо всхлипнула, а по её бледным щекам пробежала пара маленьких слезинок. Тогда Генрих обнял её сильнее, повернув так, чтобы она могла уткнуться лицом в его грудь, провёл рукой по спине и коснулся жестковатых спутанных волос. Её пальцы неуверенно выпустили одеяло и прижались к его плечам.

— Пожалуйста, не делай так больше, — попросил он, не очень-то надеясь, что она прислушается. — Я понимаю, если бы ты спокойствия ради выпила совсем чуть-чуть, но напиваться до такой степени не стоит. Пожалуйста. Если тебе уж совсем себя не жалко, то ради меня.

Кристина подняла на него заплаканный взгляд — уже не пьяный, но донельзя трогательный. Глаза у неё отцовские, но если лорд Джеймс обычно одаривал Генриха покровительственным или одобрительным взглядом, то Кристина смотрела на него с нескрываемой симпатией, впоследствии переросшей во что-то гораздо более сильное.

— Х-хорошо, — хрипло отозвалась она. Если разум её, кажется, был уже не слишком пьян, то язык всё ещё слушался плохо. Хотя, наверное, всё дело в том, что она плакала.

Генрих сдержанно улыбнулся и нежно коснулся губами её лба, но очень коротко, потому что через мгновение Кристина, вцепившись пальцами в его воротник, потянула его вниз и поцеловала сама — прямо как тогда, впервые: сначала осторожно, а потом всё смелее и смелее. Она ещё дрожала, и ему хотелось верить, что больше не из-за болезненных воспоминаний. Она всегда волновалась, особенно когда проявляла инициативу сама — видимо, боялась, что он откажет. Но разве он мог отказать ей?

Генрих осознал, что начал медленно, но верно забываться, почти как тогда, когда он взял её в первый раз. Это было не вполне правильно, потому что всё произошло до свадьбы и на столе лорда Джеймса. Но тогда им не хотелось о чём-то думать. И теперь тоже не хочется.

Чёрт, кажется, сейчас эта ситуация обернётся тем же, чем обернулась в прошлый раз… Видимо, спать с теми, кого лечил от похмелья, — его призвание.

Кристина откинулась на подушку, увлекая его за собой и судорожно пытаясь избавить от одежды — сразу от всей, по-видимому. Ему же просто хватило чуть ослабить шнуровку её платья — и лёгкая ткань сама соскользнула с её плеч. Он прижался губами к её шее, заставив девушку буквально задыхаться, а рука метнулась вниз, чтобы приподнять подол платья и стащить с неё брэ и чулки.

Внутри всё сильнее нарастало напряжение, от которого нужно было срочно избавиться. Генрих проскрипел зубами — звон пряжки ремня жутко раздражал, но это раздражение быстро прошло, сменившись долгожданным удовольствием.

Холодная жёсткая постель внезапно стала уютной и тёплой, а в мире не осталось ничего, кроме влюблённого взгляда Кристины. Влюблённого — и опьянённого, но в хорошем смысле.

— Давай ты больше не будешь пить утешения ради, — улыбнулся Генрих после всего.

Кристина прижалась к нему, легонько поглаживая его по плечу, и этот жест немного не вязался с тем, что буквально несколько минут назад этими же руками она расцарапала ему спину и плечи едва ли не в кровь.

— Да, такое утешение не особо действенно, — призналась она, чуть покраснев. — А вот то, что было потом, мне определённо помогло.

Через несколько минут Кристина заснула, и Генрих знал, что в эту ночь кошмары к ней не придут.

* * *

Его разбудили первые лучи солнца и звон далёкого колокола, сообщавшего, что уже — семь пополуночи. Кристина ещё спала, прижавшись к нему и тихо и ровно дыша. За ночь она ни разу не проснулась в слезах, ни разу даже не вздрогнула — только, кажется, замёрзла, потому что перетянула всё одеяло на себя, закутавшись в него едва ли не с головой. Впрочем, сама виновата — нечего было забывать о камине.

Генрих улыбнулся. Он осторожно выбрался из её объятий, и Кристина тут же отвернулась лицом к стене — видимо, спать всю ночь в одной позе ей наскучило. Тогда Генрих лёгким, невесомым движением убрал прядь с её лица и потянулся за одеждой, беспорядочно разбросанной по полу — лишь камзол висел на спинке кровати, впрочем, в любой момент рискуя упасть. Надевая его, он услышал негромкий звон — кажется, в кармане камзола находилось что-то стеклянное, и оно дало о себе знать… Генрих взволнованно взглянул на жену, но она всё так же тихо спала, не обращая ни на что внимания.

Застегнув все пуговицы, он сунул руку в карман, нащупал что-то маленькое и холодное и тут же извлёк это наружу. В его руке оказался миниатюрный конусообразный флакон из тонкого прозрачного стекла. Крышечка была в форме цветка из пяти продолговатых лепестков, а от неё к донышку расходились причудливые узоры: переплетающиеся кривые линии, небольшие спирали, звёздочки и листочки… Налицо была работа мастера, и Генрих даже не сразу вспомнил, откуда у него этот флакон и почему он лежал в кармане.

Но не вспомнить он не мог. Флакон был связан с его детскими воспоминаниями — воспоминаниями о маме… Он плохо помнил, как этот флакон у него оказался, но точно знал, что леди Виктория здесь сыграла не последнюю роль. Она, кажется, куда-то водила его, где было темно, чуть страшно, но, как впоследствии выяснилось, вовсе не опасно. Там происходило что-то удивительное, покрытое вуалью таинственности — видимо, поэтому так плохо и отложилось в памяти…

Генриху подумалось, что, будь мать жива, она смогла бы помочь Кристине куда лучше, чем сейчас пытался помочь он. Почему-то ему казалось, что они бы наверняка сошлись. Тут же болью кольнуло сердце — несмотря на то, что прошло уже много лет, тоска по ушедшей матери никуда не делась. Что ни говори, а тяжело без неё было, тяжело и пусто.

Он поставил флакон на стол, рядом со следами вчерашнего преступления Кристины, и тихо вышел из комнаты.

Неожиданность[7]

1395 год от Великого Затмения, февраль

Кровь стекала по её ладоням горячими слезами, капала на босые ступни, оставляя ярко-алые пятна и ручейки на бледной коже. Самым страшным было то, что это — не её кровь. Чужая. Горячая, густая и липкая.

Промозглый ветер холодными скользкими щупальцами обжигал и царапал кожу, в глазах рябило от бесконечной игры тени и света, а