Остановки в пути - Владимир Вертлиб

А что, если родители меня бросили, если я им просто надоел? Вдруг они уже летят на самолете в Израиль или в Россию? А я буду их ждать день за днем, пока не умру от голода, и никто ко мне не придет, никто не утешит, не успокоит, не накормит…

Я выглядываю из окна. Супружеская чета напротив наблюдает, как я с рыданиями бегаю по квартире. Я открываю окно, кричу во весь голос, машу им. Они по-прежнему внимательно, безучастно смотрят на меня… С по-прежнему серьезным, сосредоточенным видом.

Я открываю входную дверь. Снизу, с первого этажа, доносятся чьи-то шаги. Я с воем бросаюсь на лестничную площадку. Проходит примерно минута, и передо мной вырастает какой-то высокий толстяк. Я плачу и размазываю по щекам слезы. Незнакомец мерит меня взглядом, пожимает плечами и проходит мимо. Окончательно убедившись, что меня все бросили, я ору так, что явно даже на улице слышно.

Открывается дверь в соседнюю квартиру. Выходит человек в майке, шортах и тапочках, с густой порослью седых волос на груди. Не вынимая изо рта сигарету, он цедит:

— Ты чего, совсем спятил? А ну заткни пасть, а не то сейчас башку оторву!

На всякий случай немного попятившись, я вцепляюсь в дверную ручку, чтобы, если понадобится, спастись бегством.

— Родителей дома нет, а мне страшно, — робко шепчу я.

— А мне плевать! — кричит сосед, а потом спрашивает:

— Ты что — чурка?

Я киваю.

— Ну да, оно и понятно, понаехали тут! Раньше мы бы вам показали… Притащились на нашу голову, шантрапа!

Жа… Шан… Драпа? Я ничего не понимаю.

— Мы никуда не драпаем! — рыдая, выдавливаю из себя я.

— Драпаете-драпаете, еще как! — вопит он.

Когда вернулся с работы отец, я лежал в постели и плакал. Я передал ему, что о нас наговорил сосед. Весь вечер отец кричал на маму.

— Мы не должны такое терпеть! — бушевал он. — Надо как-то этого фашиста призвать к ответу! Пусть поймет, что нельзя безнаказанно…

— Ну и что же нам делать? — перебила мама.

— Сейчас пойду к нему и так врежу, что…

— Ну да, а он полицию вызовет, и посадят тебя в тюрьму, а потом нас обратно в Израиль вышлют или, того хуже, до ближайшей границы — и до свидания.

Отец медленно успокоился.

Мы поужинали в полном молчании.

— Стыдно ребенка одного дома оставлять, — в конце концов прервал молчание отец.

— Господи, — вздохнула мама, — ну, стыдно, стыдно нам не в первый раз и явно не в последний…

В этот вечер родители объяснили мне, что с незнакомыми людьми разговаривать нельзя. С соседями и случайными прохожими я с тех пор действительно не разговаривал. Но каждый день с плачем слонялся по лестнице, поэтому родителям ничего не оставалось как запереть меня в квартире. Отдельного туалета у нас не было, и мама оставила для меня в кухне пластиковое ведро. «На четыре часа хватит, — сказала она. — Я думала, ты умнее, сколько раз я тебе говорила, нельзя шуметь в квартире, а то нас на улицу выставят».

Я дергаю за ручку и молочу дверь кулаками, пока без сил не падаю на пол. Рыдая, забиваюсь в кухне в уголок. Руки у меня все в ссадинах, кровоточат. Я почти не чувствую боли, напряженно прислушиваюсь, когда кто-нибудь проходит по лестнице, каждые две минуты бегу в комнату и смотрю на часы, снова возвращаюсь в кухню, залпом выпиваю апельсиновый сок, проглатываю шоколадку и снова окровавленными руками колочу в дверь…

Сейчас начнется пожар — как же иначе — и от меня только горстка пепла останется, или землетрясение случится, стены рухнут и меня придавят, или утечка газа, и тогда я задохнусь…

Вечером мама перебинтовывала мои ссадины и повторяла, что я совсем с ума сошел.

— Вот искалечишься, и придется мне за тобой всю жизнь ухаживать. Или дверь выбьешь, и тогда нас выселят. А мы себе ни того, ни другого позволить не можем.

Отныне меня больше не запирали. Несколько раз мама приводила меня в «Русский дворец» и оставляла на попечение мадам Фридман. Но в один прекрасный день Фридманы уехали обратно в Израиль — нищие, смирившиеся со своей печальной участью, — чтобы последние годы жизни провести в доме для престарелых. А у других эмигрантов не было ни времени, ни, вероятно, желания за мной приглядывать.

В один из дней, когда я плача сидел на лестничной площадке, я и познакомился с фрау Бергер. Она подковыляла ко мне. Правой рукой она с трудом сжимала одну из своих палок и хозяйственную сумку. Она остановилась рядом со мной, а я завыл еще громче.

— Господи, да что с тобой? — проговорила она.

Я проглотил слезы, вытер нос рукавом и ничего не смог из себя выдавить.

— А где же твои родители?

Услышав слово «родители», я снова зарыдал.

— Они тебя одного оставили?

Я кивнул.

— Надо же, — удивилась старуха. — Такого маленького…

Я замолк и с надеждой взглянул на нее. Она спросила, есть ли у меня ключ от квартиры. Я покачал головой.

— Ну, ничего, не страшно… — решила она. — Кто к нам сюда полезет… Пойдем со мной.

Хотя мне запрещалось разговаривать с незнакомыми людьми, я пошел за старушкой в ее квартиру. Она мне почему-то сразу внушила доверие. К пяти она привела меня домой.

В тот же вечер она поговорила с мамой и всячески меня нахваливала: я, мол, и умный, и послушный, милое дитя, одним словом. Мама улыбалась, угощала фрау Бергер чаем и булочками с джемом и радовалась, что наконец нашла няню. С понедельника по пятницу в течение нескольких месяцев она будет со мной сидеть.

Апрель или май семьдесят третьего года, понедельник, около часа дня, и как всегда я стучусь в дверь фрау Бергер. Но она не открывает. Я отчаянно барабаню в дверь кулаками, несколько раз вращаю диск механического звонка, раздается скрежет, как будто кто-то пытается завести испорченную электрическую пилу… Неужели она на что-то обиделась? Или забыла, что сегодня понедельник? Я зову: «Фрау Бергер!» Кричу: «Фрау Бергер!» Нет ответа.

Открывается дверь в соседнюю квартиру. Выходит сосед, который назвал моих родителей «чурками» и «тощими уродами», и начинает ругаться:

— Хватит тут хай поднимать, чурка! Нету ее. В субботу в больницу увезли, да и вообще она скоро в райские кущи переселится. Не придет она больше. Так что кончай орать и проваливай!

И он уходит, громко хлопнув дверью.

И вот опять мне приходится сидеть одному в квартире. Стрелки на стенных часах ползут медленно-медленно, как будто неутомимо борются с временем, а время изо всех сил сопротивляется и никак не хочет проходить. А как это «в райские кущи переселится»?.. В Израиле вроде есть Праздник Кущей, так что же, она в Израиль собралась? Да зачем это, почему? С другой стороны, может, этому грубияну и верить не стоит. А то он даже родителей назвал «чурками», а как же это, они ведь люди…

Фрау Бергер и правда больше не вернулась. В ее квартиру въезжают новые жильцы, муж и жена с собакой, немецкой овчаркой: я ее боюсь, и почти каждую ночь она лает. Обычно отец просыпается, кряхтит, стонет, трясет маму за плечо и будит:

— Чертов пес, опять за свое… — констатирует он, хотя и без него всем понятно. — Сделай же что-нибудь.

Мама зевает, смотрит на часы и заспанно бормочет:

— Ну, и что я сделаю? Немецкий я, конечно, лучше тебя знаю, но по-собачьи пока тоже говорить не умею.

Поскольку место в группе продленного дня, возможно, освободится только к лету, а родители больше не хотят оставлять меня одного в квартире, маме приходится таскать меня с собой на работу.

Здание страхового общества находится на широкой улице, отделенной просторным то ли сквером, то ли парком от набережной Дунайского канала. Возвели его во время строительного бума конца пятидесятых — начала шестидесятых, и выглядит оно соответствующе: гладкий фасад в серо-белых тонах, большие окна, сквозь которые прохожие могут наблюдать служащих за работой. На стене, над главным входом, красуется название страхового общества, выложенное синей плиткой. На крыше шестиэтажного здания медленно крутится фирменный знак.

Сначала вращающаяся дверь, потом холл… В крохотной, похожей на чуланчик, каморке сидит портье, листает газеты или журналы, жует бутерброды с колбасой или паштетом, ненадолго отрывается от своих дел, когда кто-нибудь входит, отворяет круглое стеклянное окошечко и поясняет, куда идти, или просто показывает кивком головы. На огромной, в полстены, доске — номера кабинетов, стрелки, непонятные названия, например, «Обязательное страхование от несчастных случаев» (ОСНС), «Обязательное страхование на случай болезни» (ОССБ), «Страхование жизни», «Страхование от убытков», «Статистика». Стены побелены, как в больнице, на полу линолеум, на потолке лампы дневного света. И только вслушавшись в постукивание открытого лифта с множеством безостановочно движущихся по кругу деревянных кабинок,[8] я успокаиваюсь и чувствую себя как дома: этот звук такой равномерный, убаюкивающий, что я начинаю позевывать — вот-вот улягусь на скамейку напротив лифта. Я слышу, как дерево негромко стукается о дерево — вроде поленьев, потрескивающих в печке. Я много раз буду входить в лифт на первом этаже, подниматься все выше и следить, как мимо плавно проплывают одинаковые холлы и одинаковые доски с указателями, и вовремя выходить, нет, даже выпрыгивать наверху, и всегда буду чуть-чуть бояться и немного гордиться, выскакивая из лифта и стараясь приземлиться на правую ногу. А потом опять буду спускаться, и опять подниматься. По нескольку раз в день.