Кризис Ж - Батурина Евгения

– Может быть, все-таки у меня переночуешь, Джо? – спросил он, когда пробка рассосалась и мы окончательно и бесповоротно въехали в Москву.

– Да нет, на работу завтра. Одежда нужна, и выспаться хорошо бы хоть немного. У нас первое совещание в десять, а потом собеседования на ивента, три штуки подряд, эйчар завалил письмами. И конф-кол с бодрым иностранным начальством, у которого не было майских праздников.

Ивент, эйчар, конф-кол – все эти слова были из забытой прошлой жизни и явно далеки от понятия «радость».

– Ну ладно, тогда завтра вечером увидимся, – согласился Боря.

– Вечером ко мне приедут родители, – вздохнула я. – Привезут кота и останутся на ночь, потому что мама папу записала к офтальмологу в Москве, а без мамы папа по врачам не ходит.

– А послезавтра?

– М-м… В пятницу если только, – подсчитав, сказала я. – До этого никак.

– Значит, в пятницу. Тринадцатого, – улыбнулся Боря. – Хороший день.

Наверняка ему хотелось знать, чем я занята в среду и четверг, но он не спрашивал. Внимательно смотрел на светофор, ждал, когда загорится зеленая стрелка.

– А ты ведь так и не пустил меня за руль своего икаруса, – вспомнила я. – Обещал!

– Может, потому, что ты зовешь мою машину икарусом? – в тон ответил Боря.

– Да он огромный. И ему надо полтора парковочных места. Вот мой опель…

– Во-первых, я тоже не маленький, – перебил Боря. – И мне надо полтора твоих опеля. А во-вторых, я обещал пустить тебя за руль, если устану. Но в моей машине устать невозможно. Ты просто еще не попробовала ее водить!

И Боря, со значением посмотрев на меня, лихо свернул направо.

– Поняла твою мысль, – сдалась я. – Не буду дразнить мерседес икарусом. И электричкой не буду. И фурой. Ты его сам-то как называешь?

– Машина.

– Изобретательно! Когда-нибудь спросим настоящее имя… Ой. Шаболовка.

Так весело говорили про автомобили – и вдруг приехали. Закончилось наше путешествие. И припарковать длиннющий мерседес в моем микродворе точно негде. Так что сейчас Боря меня высадит практически на ходу и уедет…

– Я поставлю машину где-нибудь поблизости и провожу тебя домой, – сказал он. – Ничего, если еще немного прогуляемся?

Лучшее в мире чувство – не любовь даже. А благодарность. За то, например, что человек не хочет прощаться наспех, ищет парковку – и повод побыть с тобой еще десять минут.

Парковка, к сожалению, нашлась быстро, в соседнем дворе. Мы с Борей шли от одной пятиэтажки к другой, как совсем недавно в Сочи. Только московские палисадники после сочинских казались лысоватыми, а в воздухе явно не хватало аромата роз.

– Что-то я к тебе уже привык, – произнес Боря подозрительно глухим голосом, когда я открыла дверь в подъезд.

Я молча обняла его, дверь захлопнулась.

Еще минут пятнадцать мы, как школьники, прощались у подъезда, потом он быстро отнес мои сумки в квартиру и ушел.

А я будто осиротела. Последняя капля сочинской радости упала на асфальт Шаболовки где-то под моим балконом и сразу высохла. Пришлось идти спать без нее.

Москва, 12 мая, Нехорошая квартира

– Бедная ты моя девочка, как он мог! – сказала сестра Антонина, и глаза у нее из синих стали серыми – от злости.

Три дня я прожила без Бори. Работала, общалась с родителями, играла с котом. Стриглась, красилась, делала маникюр. Нормальная жизнь шла – только я в ней почти не участвовала. Вроде бы занималась делами, разговаривала с людьми, но все это сквозь триста слоев воображаемой ваты.

Обычно я люблю свою работу. А тут еле высиживала положенные девять часов в нашем милом офисе на Якиманке. Каждый раз, когда кто-то из коллег приближался ко мне с намерением задать вопрос, я мысленно трансгрессировала куда подальше и мечтала о пульте, который умел бы выключать у людей звук.

Обычно я люблю своих родителей. Но в этот раз они были слишком… заметными. Особенно мешали их бесконечные «Ген!» и «Лар!» (о, эта семейная манера звать друг друга из кухни, перекрикивая телевизор и шум чайника!). И да, мама с папой тоже задавали вопросы, от которых меня укачивало, как новичка в центрифуге. Как тебе, дочечка, Сочи, понравился? А купаться можно было? А магнолии цвели? А вот в наши годы купались и цвели! А-а-а!

Обычно я люблю своего кота Зайку. Он нелепый лысый сфинкс, многое в жизни повидавший и вечно жаждущий ласки. Майские праздники Зайка провел у моих родителей, соскучился и теперь вел себя, словно бешеная подушка-массажер. Преследовал меня, мурлыча и вибрируя, бодал тяжелой башкой и топтал через одеяло. Когда я выгоняла из кровати – обижался и передавал в космос сигналы скорби. Утомил страшно.

Только мой парикмахер Лиля и мастер маникюра Лия вели себя тихо. Они профи: чувствуют, когда надо разговаривать с клиентом, а когда нет. Лиля лишь спросила, делать ли мне массаж головы, а Лия молча принесла успокаивающего чаю. Вот бы весь мир вел себя так же!

Массаж, однако, не помог вывести из головы тяжелые мысли, а чай особо не успокоил. Так что поговорить мне все-таки было нужно – с сестрой Антониной. Они с Гошей вернулись из Ялты поздно вечером одиннадцатого, а двенадцатого после работы я отправилась к ней на «Курскую», в Нехорошую квартиру.

– Я буду дома одна, – обещала сестра по телефону. – Приезжай, все спокойно обсудим.

Когда Антонина (в синей футболке и оттого необычайно синеглазая) открыла дверь, оказалось, что в квартире, кроме нее, находится еще пять человек и один попугай.

– Тр-ри тысячи чер-ртей! – подсчитал попугай, спикировав мне на плечо. Вообще-то он так здоровается, дурень серый.

Попугая сестра Антонина подобрала однажды на улице и оставила у себя. Зовут его Исаич, по национальности он жако, по убеждениям – фрондер, диссидент и совесть компании.

– Теперь ты точно пират, – похвалила меня сестра. – И глаз какой надо, и попугай. Проходи на кухню и не бойся, все уже уходят.

Кое-кто из «всех» действительно обувался в прихожей. Илюха, шестнадцатилетний двоюродный брат Антонины, существо мрачное, длинное и музыкально одаренное, не спеша зашнуровывало кроссовки одной рукой, а второй придерживало чехол с электрогитарой.

– Помочь? – спросила я. Он взглянул оценивающе и молча разрешил: так и быть, тетя, доверяю тебе ценный груз.

В прихожей появились Антонинин бойфренд Гоша, тоже с гитарой, и его отец Горан. Тут пора уточнить, что настоящее имя Гоши – Гойко, фамилия – Петрович, и он наполовину серб. Папа его обычно живет в Белграде, а последние несколько месяцев – в Нехорошей квартире. Горан – переводчик с японского на сербский, знает несколько языков, но вот по-русски не говорит. Мы давно привыкли к этому феномену и нам это не мешает общаться, тем более что господин Петрович – человек легкий, добрый и располагающий к себе.

– Жозефина, дорогая, выглядишь чудесно! – воскликнул Горан по-английски и в доказательство трижды меня расцеловал.

– Спасибо, – смутилась я. – А вы куда?

– В клуб, – ответил Гоша. Он работает в клубе «22.20» и живет рядом, в одном доме с Борей, этажом выше. – Поджемим после концерта, потом папа у меня ночевать останется, а Илюху мы домой завезем.

– Илюха, кстати, вас уже полчаса тут ждет, – пробасил подросток из угла.

– Тебе предстоит ехать на заднем сиденье мустанга с двумя гитарами, – напомнил Гоша. – Так что особенно не спеши и готовься: следующие полчаса мы будем вас туда засовывать.

– О, мустанг починили! – обрадовалась я.

– Ну да, мы же на нем вчера и приехали. Отличных мастеров Риббентроп нашел.

– О боже, теперь они будут говорить о машинах, – закатил глаза Илюха.

– Дорогой, кажется, тебе не хватает кислорода, – миролюбиво сказал Горан. – Пойдем подышим прекрасным майским воздухом!

Илюха с Гораном и гитарами отбыли дышать дождями и туманами, а сестра Антонина пришла провожать Гошу. Я сбежала на кухню, преследуемая попугаем.