Номер знакомого мерзавца - Евгений Мамонтов

Романтикам и мечтателям трудно поставить себя в этой жизни.

Привет тебе, Венеция, привет Кэрри Стивене! От простых ребят из поселка Нефтеветка № 2.

И отчасти я их пониманию. Это местная форма стремления к Раю. Свойственная каждой твари тоска по своей паре. Череда бесконечных ошибок, как здесь и заведено, начинающаяся с ресторана или кино. Воплотившись в плоть, Галатея — доступнее, но скучнее. И камень, что был снаружи, проникает подспудно в душу. От зевка за обедом закладывает уши, как в самолете. Его страсть гаснет, она на излете. И в тот момент, когда уже некуда деться, он видит другую — так, будто утреннее небо, подняв подол, переходит вброд его сердце.

Ф. наконец–то придумал, как ему покончить с собой. Я всегда чувствовал, что он бродит вокруг этой идеи, и вот — набрел.

Во всяком случае, в первые минуты я именно так это воспринял, как идею самоубийства. Как эксцентрику.

Ф. сказал: «Через две недели, в пятницу, 13 числа я застрелю мэра».

«Зачем?» — спросил я.

«Он подонок».

«Ну и что?»

«Ну и все. Для меня этого достаточно». «Хорошо, а почему тогда не губернатора?» «Ты, в самом деле, советуешь губернатора?» — спросил Ф., как будто речь шла о ходе в шахматной партии.

«Я размышлял над этим и по здравому размышлению понял, что это было бы громче, эффектней и, наверное, полезней. Но в данном случае, я решил послушаться не разума, а сердца. Ты обращал внимание, что в кино нам доставляет куда большее наслаждение смерть не главаря банды, но самого мерзкого типа из его окружения. Поэтому я выбираю мэра».

«Господи! Что за фантазии!»

«Фантазии, — улыбнулся Ф. — Пусть так. Пусть я простой мечтатель. Но самая бледная из моих фантазий вполне осязаемо надерет ему задницу. Впрочем, на этот раз я решил не размениваться на мелочи. Через две недели его уже будут встречать тени его опозоренных предков».

Мне стало жалко Ф. и как–то неловко, но я надеялся, что как бы серьезен он ни был сегодня, завтра он может передумать и так же взвешенно объяснить мне, почему передумал.

«Пойми, Гамлет — трагическая фигура не потому, что гибнет в борьбе за справедливость, а потому что за одну смерть он расплачивается семью, то есть, вступая на путь борьбы со злом — сам становится еще худшим злом», — сказал я ему.

«Ну, во–первых, ты очень вольно трактуешь Шекспира. А во вторых, я буду… аккуратнее и ограничусь только мэром».

«Никак не пойму, это что–то личное?»

«Личное? — вдруг прошептал он. — Да, пожалуй, что и личное. Не без этого. О! Если бы вы знали, сколько в этом личного! А что, скажите на милость, это уже считается неприличным относиться лично к тому, как и в какой стране ты лично живешь?»

«Я понимаю, всех нас многое не устраивает, но, в конце концов, это не метод».

«Не метод? А ты знаешь, что сделало, к примеру, ту же Америку демократической страной? Суд Линча! То есть то, что если какая–то сволочь, будь то мэр или кто угодно, доставал всех сверх меры — его вешали всем миром, не взирая ни на что».

«Мне кажется, у тебя неверное представление о суде Линча».

«Неважно. Я не ищу исторических аналогий и оправданий. И вообще, знаешь, я вполне допускаю, что (не обижайся) какой–нибудь более искусный спорщик, чем ты, смог бы меня переспорить. Но не переубедить. Я так хочу. И знаю, что прав».

Он рассмеялся. «Я человек активной жизненной позиции. Меня в школе так завуч по внеклассной работе воспитывала. Что же вы хотите, чтобы я посрамил свою старенькую учительницу? Не дождетесь! Я пойду и захерачу его, как какой–нибудь пионер–герой».

«Ну, значит, ты просто сумасшедший!» — сказал я в досаде.

«Сумасшедший? Прелестно! А тебе не странно, не стыдно, что только сумасшедший может позволить себе поступить как мужчина. Один за всех. За тех, кто молчит о том, что их будущее в руках чудовищ. Они не могут позволить себе нажать на курок. Ведь потом они уже никогда не увидят своих детей, своего будущего. А я — могу. У меня детей нет. И я… Мне даже неловко это выговорить… настолько все опошлено… Я — гражданин этой страны. И не только я сын этой страны, но и она мой ребенок. А я живу… делаю вид, что ничего не вижу… Это ведь страшный позор… Можно, конечно, принять эту жизнь, настроившись на что–то одно, вроде телеканала Культура… Можно уйти в науку, искусство… просто жить, трахая красивых телок…»

Как сейчас помню, я посмотрел в пол и цокнул языком.

«Не обижайся… у меня, очевидно, просто не хватает темперамента для такой жизни… Я устал терпеть оскорбления от человека по имени господин президент. Я не верю в его неведение, так же как в его «демократию». Он все знает. И именно такие люди, те, на которых у него вагоны компромата, удобны ему, как послушные марионетки. Как офицер он должен знать, что такое предательство для офицерской чести. А он предает регулярно — любого честного милиционера, чиновника… Может, ему досталось тяжелое наследство от предшественника, может быть, он слаб и связан высшими политическими расчетами… Тогда я должен ему помочь. Ему нужно увидеть, как относятся к этому люди».

«Но люди не относятся к этому так! Люди ненавидят терроризм!»

«Ненавидят, осуждают. Не задумываясь, что это расплата за их пассивность. За то, что они позволяют вытворять своим правительствам. Я воевал на двух войнах. Видел настоящих наемников, которые крошили все вокруг за деньги, которые им платили их правительства. И это не считалось терроризмом, потому что было «освящено» волей правительства».

«Тебе не кажется, что это напоминает пересказ анархистской брошюры?»

Я давно уже заметил, как только речь заходит о политике в ее практическом и насущном варианте, все как–то тупеют. Очевидно, сама тема сводит интеллект на ступеньку ниже.

«Видишь ли, я думаю, что всякий человек шире и сложнее, чем его политический, криминальный или какой угодно отдельно взятый облик. Целишься в бюрократа, взяточника, вора, насильника, а попадаешь всегда в человека, в тот самый вздох, «воздыхание» по–розановски, в живой, животный крик…»

«Травоядное ты существо…»

«Агнец тоже травояден».

«До поры, только до поры… знаешь, как тот простак из голливудского фильма, который все терпит, пока над ним издеваются какие–нибудь байкеры; долбят по очереди его девчонку, а потом берет дробовик и отрывается по полной на радость всему залу. Полагаю, если есть мы, то есть и зрители, может, мы просто мегамиллиардный кинопроект вселенной. Сценарий — Отец, Режиссура — Сын, Подбор актеров — Святой Дух, спецэффекты — Satan limited».

«Вот и прекрасно! Напиши об этом фантастический роман. Раскрути. Продай права на экранизацию Стивену Спилбергу и пей апельсиновый сок под пальмами на Гавайях».

«Дарю».

«Ты знаешь, я такое не пишу».

«Вот видишь, а мне советуешь. Мне, значит, можно. Мне, значит, эта пошлятина подходит, по–твоему».

«Попробуй посмотреть на вещи с другой стороны… Ну, как на становление иерархической системы. Это только фараон считался сыном Бога. В новой истории все грубее. Древние итальянские фамилии — Сфорца, Висконти — ведут свой род от кондотьеров, переводя на сегодняшний язык, практически, рэкетиров эпохи Возрождения. И, кроме того, кто ты такой, чтобы вершить суд, в конце концов!»

…

«Ты что же, сомневался в моей божественности? Что если я на самом деле бог, пускай всего лишь deus ex machina…»[1]

Мы сидели близко, и я посмотрел на него чуть внимательнее обычного.

«Нет, не думаю», — сказал я.

Он усмехнулся.

«Твое дело».

«Ну, хорошо, раз уж ты переводишь все это в сферу божественного, обрати внимание, Бог терпел своих гонителей, утверждая собственным примером — терпение высшая добродетель. Терпит и этого негодяя. А раз он терпит, какой резон и какое у тебя право быть более нетерпимым?»

«Хорошая позиция. Отчего тогда мы не смиряемся перед всеми этими чикатило, чальзами мэнсонами, перед Гитлером, наконец? Или там у Него тоже есть закон о допустимой самообороне?»

Я знаю.

Это все от пустоты, от экзистенциального холода, который щекотал пустое нутро всех этих каляевых, засулич и савинковых. От демонической гордыни, потому что все они плевать хотели на народ, им охота была себя показать, и никто не убедит меня в обратном. У нормального человека в душе есть теплое — ребенок, любимая — он ради этого живет, а не ради «всеобщей справедливости». Он может нож схватить или бомбу, если у него это отнимут, в бешенстве, сгоряча сам же первый порежется или взорвется. А у Ф. что отняли? Да у него и нет ничего такого, что можно отнять. Он больше всего собственную пустоту этим выстрелом оглушить хочет.

Я помню, как–то раз в ответ на мою проникновенную отсылку к Екклесиасту, он прочитал по памяти начало третьей главы таким вот образом: «Бремя рождаться и бремя умирать; бремя насаждать и бремя вырывать посаженное. Бремя убивать и бремя врачевать; бремя разрушать и бремя строить. Бремя разбрасывать камни и бремя собирать камни; бремя молчать и бремя говорить. Бремя искать и бремя терять. Бремя любить и бремя ненавидеть… Тебе не кажется, что так звучит вернее, глубже?»