Номер знакомого мерзавца - Евгений Мамонтов

А мужья, которым хуже, чем с похмелья на работу, не хотелось с работы возвращаться домой. Видеть и слышать в сотый раз одно и то же. Так не хотелось, что после смены невозможно было не выпить с друзьями, несмотря уже на возраст, гипертонию, ишемию и все такое прочее. Я уже не говорю про революцию, коллективизацию, войну, ГУЛАГ и так далее.

Да побойтесь Бога, Россия такое место, где мечтать как–то даже неприлично. И при этом такое место, где мечта осталась единственным. Отчего пьют водку? От бессознательной потребности чуда. Вы взгляните на этот пейзаж. На него ведь нельзя смотреть без расчета на то, что какое–то чудо все это переменит. Весна, голые косогоры, отвалы неперетлевшего за зиму мусора, красные от ржавчины сварные гаражи — символы ущербного благополучия; безликие, дамбами врытые в землю дома, какие–то тросы, кабели, протянутые с крыши на крышу. На одном, влажно блестя, шевелится под ветром спутанная магнитофонная лента, напоминая водоросль. И кажется, будто весь этот город только что поднялся из–под воды после какой–нибудь катастрофы. Но это было бы уже романтикой, красиво, потому что на самом деле все проще и по–простому гаже. Вроде грязной миски после обеда, в которой плавает окурок.

А потом, когда здешняя юдоль для тебя заканчивается в коконе гроба, ты выпархиваешь из него на краткий миг туда, где ждет тебя булавка Энтомолога?

Тут я вовремя вспомнил, что если я и червь, то все–таки лишь метафорически, т. е. не вполне. И если бабочка наделена душой, то душой смертной, и в таком случае, душа ли это вообще? Здесь рассуждения Розанова слишком зыбки. Ну, а мне обещано бессмертие в обе стороны. Спасенной души и погубленной. Рай или ад. И очередная возможность к ее погублению не заставила себя ждать. Стоило только оглядеться в автобусе, на котором я возвращался.

У него было замечательное лицо. Людей с такими лицами можно расстреливать без суда. И предпочтительно делать это до того, как они совершат свои преступления. Наигранный жиганский прищур противно красивых глаз. Нечистый уличный загар. И эта не сходящая с лица полуулыбка, мерзее которой и выдумать нельзя.

Последняя, «ослепительная» модель генетического плебея, плод многолетней селекции, щедро начиненный криминальными генами, столь же законченный во всех своих углах и линиях, как новейшая «Феррари» в льдистой подсветке автосалона. А рядом чуть приглушенный, но из той же серии тип с похмельно припухшим и от этого как бы добрым лицом. Они сели на заднем сиденье по обе стороны совсем юной девчушки с нежным, невинно хорошеньким личиком, и ей некуда даже отвернуться, так что она смотрит прямо вперед, слушая и напряженно улыбаясь, желая одновременно и сойти, и доехать все–таки до своей остановки, и опасаясь, что они выйдут вместе с ней, и — о, ужас! — чуточку, краешком, но млея от этого скотского внимания. И теперь скажите, что на месте родителей этой девочки вы не рыдали бы от праведного восторга, если бы я на ваших глазах высадил из револьвера мозги этим ублюдкам!

Или, как люди гуманные, вы предпочитаете, чтобы я это сделал после того, как они изнасилуют ее в ближайшем подъезде?

Саша открыл мне в пальто, надетом поверх мятой футболки, и белых джинсах с дырками на коленях. В зубах у него был затушенный бычок, небритая физиономия сияла. Он браво приложил руку к козырьку воображаемой фуражки: «Светит незнакомая звезда. Снова мы оторваны от дома…» — пропел на удивление чистым и сильным голосом. «Проходи, проходи, проходи… кофейку?» В комнате, совмещавшей гостиную и кухню, был привычный беспорядок, и ему пришлось потратить минут пять, прежде чем он отыскал кружку, чайник и (на полу под столом) пакетик «Nescafe». Но это был настоящий танец. Набирая воду, шаря по ящикам, нагибаясь и выпрямляясь, он не расставался с пахмутовским шлягером: «Надо только выучиться ждать, надо быть спокойным и упрямым, // Чтоб порой от жизни по–лу–чать…» Подавшись бедрами вперед, он сделал несколько поступательных движений. В завершение, переплюнув самого Паганини, умудрился воспроизвести на детском (в десять клавиш) электрическом пианино заключительную мелодию, живо вызвав в памяти саму Пахмутову за синтезатором «Yamaha».

Электрический чайник щелкнул. Кофе готов.

В последний момент, когда я передавал ему деньги, мне стало так очевидно, что ничего у него не выйдет с этой его затеей, и я попросту спускаю свои кровные в унитаз, что я едва не отдернул руку и отвел глаза в сторону…

И как бы в компенсацию всей этой спешки (она еще в такси косилась на запястье, вздрогнула, когда в полумраке ударили старинные напольные часы в квартире ее подруги, сбивчиво объясняла, что эта самая подруга должна через час вернуться и чуть не поломала ноготь, снимая у постели свои белые туфли) длинное движение языком по ее шее, в котором, я знаю, были для нее и каирский полдень в прохладной полутемной комнате за раздвижными деревянными ставнями, и толпы людей на узких улочках, крик осла и скрип повозок, высокие женственные кувшины и пестрые ткани в лавках, и древние письмена, и песчаная буря, и небо Африки, по которому беззвучно летел одномоторный биплан, а вокруг шеи одетого в черную кожу пилота был обмотан ее белый газовый шарф. «Английский пациент» — ее любимый фильм. Я на этом ее и зацепил, и теперь видел, как эти грезы текут сквозь ее длинную улыбку.

Обычный полдень. Будний день. Привычный психопатический припадок. В полдень я чувствую себя мишенью на стрельбище, даже если сижу в своей комнате. Я закрываю плотнее дверь, задергиваю шторы, ложусь под одеяло и кладу себе на ухо подушку, но мое картонное сердце по–прежнему трепещет на весеннем ветерке полигона, ожидая аккуратной дырочки где–то в районе девятки. По мою душу все шаги, голоса и трассирующие очереди телефонных звонков.

«Не бери в голову. У меня то же самое. Это просто неврастения, — говорит мне приятель. — Попробуй пентовит». Он показывает мне упаковку, таблеток в 60. «Всего 30 рублей. Мне помогает». А я пью витамины «Vision» по 20 долларов за 60 капсул, и никакого толка.

Попробуйте ежедневно проводить время с 12 до 17 в очереди к зубному врачу, и вы поймете, хотя отчасти, это состояние.

Каждый полдень я жду, что меня голого выволокут на площадь, изваляют в пуху и повесят. За что? За то, что я раб по природе. А раба можно вешать за что угодно. За то, что он делает, говорит, думает. Кроме того, я раб несчастный, потому что узнал, в отличие от других, о своем рабстве. Другие рабы воображают себя свободными по недалекости, и в некотором смысле они действительно свободны. Диалектика рабства. Мне порой советуют освободиться. Перейдя в рабство к самому справедливому из господ. К Господу. Но я достаточно знаю себя, чтобы перспектива справедливого воздаяния повергала меня в это самое психопатическое состояние каждый Божий день с 12 до 17.

Сегодняшний человек, в сущности, такой же раб, как какой–нибудь строитель египетской пирамиды. С той только разницей, что последний создавал что–то действительно великое, доселе неразгаданное, а нынешний торгует гамбургерами или нефтью. Их свободой был образ божественного величия фараона. Образы нашей свободы — укоризненно сбывшаяся мечта потребителя.

Они теперь ерепенятся, не хотят, вишь, чтобы каждому был присвоен идентификационный номер. Да по мне, хоть на затылок, хоть на задницу мне нанесите штрих код. Это ерунда по сравнению с той печатью рабства, которую каждый из нас уже давно носит в сердце.

Мне не близко беспокойство о судьбе человечества. Если Бог есть, то все идет по предначертанному плану. А если Бога нет, и все мы превратимся в удобрение, то и подавно нет смысла.

Отношения между творением и творцом. Творец должен иметь динамику, вектор вверх. Его создание должно быть совершеннее его, выше. Но как же тогда Бог? Его творения ниже него самого? Равно ему самому?

А может быть, Иисус пришел на землю познать сладость падения? Ту, что так упоительна мне с каждой новой…

Дело даже не в ответе на этот вопрос, а в том, кто я, задавая его? Еврей, стоящий навытяжку перед комендантом лагеря в кабинете с видом на трубу крематория и заявляющий: «Вы такой же человек, как и я, господин лагерфюрер»? Или ребенок, спрашивающий взрослого: «А у тебя бывают такие мысли, о которых говорить нельзя?»

Танцевали Хава Нагилу.

Вырезать из бумаги — попытка оживить изображение, вытащить его из рамы, пейзажа.

Другой мой знакомый, простоватый парень из рабочего поселка, помню, страдал от невозможности трахнуть Кэрри Стивене. «Ну, в крайнем случае, Николь Смит», — говорил он. У меня болел зуб, но я все–таки спросил, кто это? Он показал мне фотографию в журнале. «Не будь идиотом», — сказал я. «Почему?» Я только пожал плечами, держась за горячую щеку. «Я могу приехать в Америку», — не унимался он. В самом деле, думаю, ведь «съездил» уже один в Венецию… После, так и не добравшись до Кэрри Стивене, он сошелся с девушкой по вызову, которая потом бросила его на произвол врачей–венерологов.