Голод - Лина Нурдквист
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хотя в то время я лгала гораздо меньше.
Лива прыгала вперед, когда куда-то стремилась. Сама я спотыкалась, так что окружающие косились на меня. Мама говорила, что у меня сердце снаружи, что у меня слишком тонкая кожа, взгляд обращен вглубь себя.
– Врожденная уязвимость, – говорила она отцу. – С девочкой что-то не так.
Конечно, она не рассчитывала, что я услышу. Я хрупкая, как тетушка Гурли среди маминой родни в Сёдерхамне.
Тетушка Гурли.
Которую увезли.
– Не переживай, Магда, – ответил отец. – Ей не повредит побольше ответственности, и все наладится. Лес, скотина и поля – прекрасная почва, на которой произрастает забота и спокойствие.
Мне хотелось быть муравьем и иметь прочный хитиновый панцирь как защиту от окружающего мира вместо того дрожащего комочка желе, которым я была. Муравьем или отважной собакой, вот кем я мечтала стать, но ни того, ни другого не получилось. Вместо этого за мной по пятам, словно бездомная паршивая лиса, бесшумно следовал тонконогий страх. Он хотел, чтобы я погладила его, терся о мои ноги, желая, чтобы я взяла его на руки и объявила своим. Хотел, чтобы я втянула воздух в легкие, словно в последний раз, зажмурилась и прислушивалась к оглушительному биению сердца, сжав кулаки, так что косточки побелели. Если бы у меня была любовь Овчарки! Когда я нуждалась бы в собаке, она готова была бы кому угодно перегрызть горло, встала бы передо мной в спокойной готовности.
Позднее случалось, что именно так она и поступала.
Когда я была ребенком, она появлялась нечасто. Тогда моя жизнь иногда натыкалась на мертвую птицу, на острую иглу, на детей в школе, когда я отвечала неправильно, или на тетку с корзиной в деревне – ту, которая таращила глаза и недолюбливала меня. Овчарка мне тогда не помогала. И чем больше остальные шептались о том, какая я трусливая и странная, тем больше страх сжимал легкие. Меня пугали лица взрослых, говоривших о нашем местечке Одален неподалеку от городка Мармаверкен. И еще когда мужа кузины парализовало из-за тромба – тогда все собрались в комнате и шептались о нем, а на лица падали тени из окна.
У него было двое маленьких детей.
Кажется, муж кузины потом умер. По крайней мере, вполне мог.
Смерть, она такая странная. Я наблюдала ее десятилетиями. Вот человек есть. Он дышит. Говорит. Потом меняется, исчезает. Его больше нет. К этому невозможно привыкнуть. А вот сижу я, в теле почти таком же, как у умершего, но по-прежнему дышу. Мои мысли заносит то туда, то сюда – в таком же хаосе, как узор на столешнице Бриккен, которую ей подарили на семидесятилетие. Назло Бриккен я беру последний кусок сахара, хотя обычно пью без него. Она лишь молча поднимается, достает пакет с сахарным песком и насыпает в сахарницу. Если бы я поднялась и швырнула в нее хотя бы половиной правды, она раскололась бы, как старое блюдце под цветочным горшком. Ее обожаемый Руар. Даг – ее сын и мой муж. Я вдыхаю через нос и выдыхаю через рот. Выдыхаю насмешки, стыд и вину, всех людей, показывающих мне средний палец, заполняю себя мыслью о том, что я Унни. Я могу. Но ничего этого я не говорю Бриккен, которая прочно сидит на своем стуле, наблюдая за мной через стол. Она вглядывается, ища трещины в моем фасаде. Чего-то ждет. Меня?
Летнее солнце нащупывает меня через разрыв в кроне дерева за окном, запекает правду как пирог – снаружи твердая корочка, а внутри жидкая начинка – пока он не начинает пригорать. Деревья ближе к лесу качаются на ветру. Крепкое сильное тело Руара на фоне мха и кипучей жизни.
Унни
Зимнее цветение и летнее солнце
Ясная звездная осень в Хельсингланде, голая земля, холода. Когда живот стал большим и тяжелым, я передала Армуду мудрые советы знахарки Бриты. Поделилась с ним знаниями, укоренившимися во мне в первые вечера у нее, когда мне еще не исполнилось и восьми, и я подслушивала, лежа в постели. Поделилась всем, что она передала мне, пока я не научилась делать все наравне с ней, при ранах и боли, при зуде и угрозе жизни. Я не рассказывала обо всех опасностях, только о том, что надлежит делать, с благодарностью думая о том, как многому успела научить меня целительница до того момента, когда она умерла, а ты родился, Руар. Армуд без колебаний согласился мне помогать, воспринял это легко и естественно, как и все остальное, за что брался, но когда схватки стали частыми и мощными, я увидела, как он поник и растерялся, серьезность момента потрясла и его. Не помню боли, помню лишь, как она исчезла, сменившись страшным давлением вниз во всем теле – и ощущением, которое мне уже довелось испытать однажды. Время пришло. Я чувствовала, как расту, занимая все больше места в комнате, зная: я так сильна, что сосуды лопаются на лице. В комнате поселились разные запахи. Запахи тела, мощной силы и протухшей воды. Когда ребенок закричал, у меня было такое чувство, словно я своими силами добралась до самой вершины высокой горы. Все было залито светом. Наша семья встречала совершенно нового человека. Так удивительно, что голова кругом. Настоящее волшебство.
Туне Амалия.
У моей новорожденной дочери были спутанные волосы, широкие скулы и узенький маленький подбородок. Лицо сердечком. Когда я погладила ее кончиками пальцев по затылку и спинке, она сразу успокоилась. Я постелила ей в корзинке, и там она спала, мое прекрасное дитя, с кругленькими ступнями, темными ресницами и розовыми щечками. Ты, Руар, лежал, прижавшись ко мне в нашей постели на полу, посасывая палец, по-прежнему напуганный всеми звуками и криками, которые я издавала. Веки твои дрожали, когда ты засыпал – может быть, тебе снился гигантский ящик, полный картошки и яблок, так что их хватило бы до весны. Или ты мечтал проснуться утром, не ощущая сквозняка по полу. Через несколько недель после родов Армуд построил кровать из досок, которые нашел и которых никто не хватится. Она подняла нас на новый уровень, в тепло, выше сквозняков, и там вы, детки, лежали, слушая его воспоминания о былых
