Голод - Лина Нурдквист

Иногда я доставала свечу и ставила на наш кухонный стол, когда становилось темно – Армуд тщательно разжигал фитиль, и ты видел, как взметался огонек и смотрел на него большими глазами. Сквозняк, который будет холодить нас ночью. Я сшила занавески, чтобы не пускать холодный воздух, но он все равно просачивался в дом. Спать я ложилась в тепле рядом с Армудом, в запахе его теплого трудового тела, при звуке его голоса, но каждое утро просыпалась от леденящего холода. Станет еще холоднее, настанет зима, и мы войдем в 1898 год, а потом впервые будем наблюдать в нашем новом доме приход весны. Мы с Армудом завернули тебя еще в одно одеяло, улыбаясь дрожащему пламени. Стены надо будет уплотнить, причем в ближайшие дни.

Две кружки на кухонном столе каждый вечер, обращенные друг к другу, словно в танце. При сумеречном свете я вышивала цветы и монограммы, а Армуд при помощи слов и рук создавал свои истории, если находились силы, но случалось, что он весь дрожал от усталости. Я клала ладонь поверх его руки, пока ребенок у меня в животе укладывался в тепле поудобнее. Кожа на пальцах у Армуда была сухая и потрескавшаяся. Несмотря на усталость, он улыбался мне.

– Скоро пламя свечи перестанет дрожать. Все щели в твоем доме будут заделаны, он станет непроницаем для дождя и ветра, как яйцо, так что тебе с детьми всегда будет тепло, пока ты захочешь оставаться здесь.

Так и вышло. И, когда я жарила еду, а едкий дым ел мне глаза, я думала, стоя среди всего это чада – раз дым не выходит наружу, то и холод с сыростью не проберутся внутрь.

Уже близилась зима, но дни все еще оставались длинными, ночи все еще дарили обещания. Магия струйки пара от того дорогого покупного кофе на рассвете. Дым из трубы – другая дорогостоящая струйка. Дождь, стучавший по крыше, а между одеял – два огненных тела, пока ты спал. Ты был еще такой маленький, бродил на своих толстеньких младенческих ножках по уснувшей траве, волосы у тебя на голове торчали во все стороны, как пух одуванчика, и мы все трое улыбались. Первое время мы спали на полу, на еловых досках. Ночь за окном служила нам покрывалом, украшенным тысячами крошечных светящихся точек. Когда ты засыпал, мы с Армудом укладывали тебя на постель из нашей одежды, рядом, но чуть в стороне. Мы проводили ладонями по телу друг друга. Армуд осторожно снимал с меня верхний слой, пока я не оказывалась рядом с ним совершенно нагая. Уж и не знаю, в каком часу ночи мы засыпали, но просыпались всегда от сквозняка на полу – еще до того, как свет снаружи проникал в окна. Глядя на своего Армуда и на тебя, я думала: вот это настоящая жизнь, и такой она останется.

Кора

Одиночество среди нас

Бриккен – как мебель, которую невозможно заменить. Она сидит там, где сидела всегда, откуда всегда правила комнатой, и домом, и всеми нами. Похоже, тетка переживет нас всех, как отложения грязи на ступеньках, ведущих в кабинет доктора Турсена в Сёдерхамне в моем детстве. Как окаменелость. Руар был молод, повзрослел, состарился, я точно знаю, что он умер. Когда я в первый раз повстречалась с Бриккен, ей не исполнилось еще и пятидесяти, но она с тех пор мало изменилась. Те же карие глаза, те же взгляды, та же несчастная меховая шапка. Круглое лицо, как у кошки, темные волосы днем убраны, но ложатся на спину как накидка, когда она распускает их перед сном. Тонкие морщинки вокруг глаз и рта, следы событий или дождя, текущего по оконным стеклам. Иногда суровая и минорная, в следующий момент – другой человек, смех и безудержное веселье в каждой фразе, переплетения слов, как украшения на свадебном торте. Столько часов мы просидели здесь, глядя друг на друга. Она вязала крючком прихватки, а мне хотелось вывалить ей на голову тушеное мясо из горшка. Хотя и мне случалось испытывать в этой кухне радость до полного изнеможения. Юбка задрана, а на мне мужчина, не принадлежавший мне. В те минуты ее здесь не было. Небось, и не думает об этом – что кухня показывает ей лишь часть своих воспоминаний. Дерево под клеенкой почернело от грязи и времени, стол такой старый, что никакие чистящие средства не помогают. Следы того, как дети кололи его вилками в иные времена, как небрежно откладывались в сторону инструменты, как нож для хлеба входил в дерево за завтраком в зимней темноте, все скрыто под скатертью. Многое не видно в этом доме.

Совсем недавно Руар был здесь, с нами. Мой свекор, глаза у которого были цвета грозового неба. Кофе он пил с блюдца, вприкуску, как Бриккен, но держал кусок сахара между зубами. Может быть, потому, что он жил в перестроенном бедняцком домике, или же потому, что в верхней челюсти у него отсутствовало несколько зубов – уже когда я увидела его в первый раз.

– Некоторые пришлось вытащить, а еще парочку я оставил у камня на развилке, еще когда был мальцом, – говорил он.

Он имел в виду тот камень на полпути к деревне, после которого ты начинал идти более легким или более тяжелым шагом, в зависимости от того, какой у тебя выдался день. Единственный камень. И даже не такой большой по сравнению с другими.

Когда в дом перебралась я, Руар и Бриккен оставили себе свои комнаты на первом этаже, а мы с Дагом поселились на только что пристроенном втором. Большая кухня, гостиная, оклеенная обоями с медальонами и покрашенный золотой краской альков с узеньким окном в сад. Даг покрасил кухонные шкафчики в унылый серый цвет, но зато у меня в кухне имелась кладовая, а у нее нет. Будущий муж поставил мне в кухне ужасно шаткие стол и стулья, но их я могла заменить. На пол я положила тряпичные коврики из родительского дома, а потом сидела в полосе солнечного света и согревалась. Здесь будет наш дом. Хотя Даг постоянно болтался туда-сюда, как вскоре выяснилось. Эти трое, прожив вместе целую жизнь, стали так похожи друг на друга. Одинаково склоняли голову над утренней газетой. Одинаково щурились, улыбаясь друг другу. С одинаковой радостью на лице наклонялись, покачиваясь, и тянулись за дарами леса, белыми грибами и лисичками. Здесь, на лужайке в лесу, у них была своя стая. Я