Въ двѣнадцатомъ часу - Фридрих Шпильгаген

— Слава Богу, что вы наконецъ проснулись, господинъ баронъ! Еслибъ вы знали, какъ я въ это время замучилась! Четыре уже раза я тихо стучала въ дверь вашей спальни. Я такъ боялась, ужъ не умерли ли вы. Ахъ Господи! какъ вы блѣдны! Не прикажете ли чашку кофе съ яичнымъ желткомъ?

Госпожа Шмицъ, получивъ на то согласіе, такъ спѣшила, что пестрыя ленты отъ чепчика развѣвались позади, и она скоро вернулась съ завтракомъ.

— Да, да, говорила она, устанавливая чашки: — я всегда говорила, что это самый нездоровый домъ. Просто стыдъ и срамъ, что человѣкъ отдаетъ своему ближнему внаймы не квартиру, а сырой подвалъ, и такую еще дорогую цѣну съ него деретъ!

— Этотъ домъ? вашъ домъ? спросилъ Свенъ, озадаченный.

— Господи Іисусе! вы, господинъ баронъ, не на шутку должно быть расхворались! воскликнула Шмицъ, всплеснувъ руками: — какъ можно такъ думать о моемъ домѣ? Мой домъ самый здоровый во всемъ городѣ.

— Да о какомъ же домѣ вы толкуете?

— Какъ! о какомъ домѣ? Разумѣется, о домѣ этой Бартельманъ. Да и мудренаго ничего не можетъ быть: вѣдь онъ стоитъ чуть не на половину въ водѣ.

Госпожа Шмицъ засмѣялась презрительно и отбросила непокорныя ленты на плечо.

— Поистинѣ я не понимаю въ чемъ дѣло.

— О! воскликнула Шмицъ, потирая себѣ руки и кивая головою: — господину барону не угодно только понимать. Разумѣется, тутъ ничего нѣтъ удивительнаго, если хозяюшка, заботливая къ своимъ жильцамъ, знаетъ, гдѣ они свои вечера проводятъ. А выходитъ на повѣрку, какое бы ей дѣло, что они въ сыромъ домѣ насморкъ получаютъ. Мнѣ хотѣлось только разспросить о мистрисъ Дургамъ, потому что у меня всегда къ сердцу близки мои жильцы, хотя бы они и не удостоивали болѣе меня своимъ посѣщеніемъ, хотя бы и предпочитали моему дому сырой подвалъ, гдѣ на всѣхъ балкахъ грибы наросли... Не будетъ ли какихъ приказаній, господинъ баронъ?

Госпожа Шмицъ была оскорблена такъ же глубоко, какъ глубокъ былъ книксенъ, которыми она заключила свою рѣчь. Свенъ видѣлъ, что наступила пора укротить ея гнѣвъ. Не она ли можетъ ему разсказать о мистрисъ Дургамъ? Госпожа Шмицъ вдругъ пріобрѣла въ глазахъ Свена особенную важность.

— Но, милѣйшая госпожа Шмицъ, зачѣмъ же вы мнѣ тотчасъ не сказали, что домъ Бартельманъ именно тотъ, въ которомъ живетъ мистрисъ Дургамъ? Я совсѣмъ забылъ, что вчера еще вы мнѣ объ этомъ толковали. Не хотите ли посидѣтъ со мною, госпожа? Шмицъ Въ настоящую минуту вѣдь у васъ нѣтъ особеннаго дѣла на кухнѣ.

— О! господинъ баронъ, вы очень милостивы, сказала мигомъ укрощенная хозяйка съ глубокимъ — но безъ нервной раздражительности — книксеномъ и садясь на краешкѣ предложеннаго стула.

— Да, вотъ что я хотѣлъ вамъ сказать, любезная госпожа Шмицъ: вѣдь домъ-то дѣйствительно очень сырой и я объ этомъ вчера же говорилъ мистрисъ Дургамъ.

— Неужели? и она говорила съ вами обо мнѣ?

— О, конечно!

— И она наговорила вамъ что-нибудь дурное про меня? спросила, госпожа Шмицъ съ особеннымъ выраженіемъ озабоченности на лицѣ.

— Про васъ? что же дурного могла она сказать?

— Ну, у господъ тоже бываютъ свои причуды; то имъ одно не по нраву, а то и другимъ не угодишь. Бываетъ и такъ, что какая-нибудь дрянная горничная что-нибудь украдетъ, а на бѣдную хозяйку всѣ бѣды сваливаютъ.

— Повѣрьте мнѣ, любезная госпожа Шмицъ, что подобнаго подозрѣнія и на языкѣ не было у мистрисъ Дургамъ.

Такое завѣреніе видимо успокоило хозяйку. Она была такъ сильно взволнована, что пришлось ей взяться за кончикъ своего передника и отереть себѣ глаза. Свенъ не зналъ, что и думать о такомъ поведеніи. Ему пришло въ голову подозрѣніе, на которое восторженное состояніе госпожи Шмицъ давало полное право, ужъ не употребляетъ ли эта почтенная госпожа спиртныхъ напитковъ болѣе, чѣмъ сколько слѣдовало бы для невозмутимаго спокойствія души?

— Да, да, продолжала госпожа Шмицъ, вздыхая: — я всегда это говорила: мистрисъ Дургамъ самая лучшая, самая милая, самая благородная женщина на свѣтѣ, и все, что наговаривали насчетъ ея прошедшаго, больше ничего, какъ только сплетни, которыхъ умный человѣкъ и слушать не станетъ. Да, хорошо было бы, еслибъ господа могли обходиться безъ прислуги, но эти горничныя пребѣдовыя бываютъ! По цѣлымъ часамъ стоятъ онѣ у колодезя и не замѣчаютъ, что вода давно чрезъ край ведра льется, и все болтаютъ, пока всѣмъ уши прожужжать сплетнями о тайнахъ своихъ господъ, а мы, бѣдныя женщины, обязаны все выслушивать! Вѣдь сами посудите, господинъ баронъ, на каждый ротокъ не накинешь платокъ, и не привяжешь же языка всякой бѣднягѣ, когда она стоитъ у очага и до поту лица трудится для насъ!

— Ну, разумѣется, ничего тутъ не подѣлаешь, подтвердилъ Свенъ.

— Подумайте только, господинъ баронъ, продолжала Шмицъ, ободренная его завѣреніемъ и глубже усаживаясь па стулъ: — что разсказывала Софи — вотъ тоже горничная, которая служила мистрисъ Дургамъ четыре года назадъ — она разсказывала это моей Урсулѣ, но кто станетъ вѣрить такой чепухѣ? Вѣдь нельзя же въ-самомъ-дѣлѣ прожить съ мужемъ десять, двѣнадцать лѣтъ и все вѣкъ голубками ворковать! Ахъ, Боже мой! да вотъ мой Кёбесъ — дай Богъ ему царство небесное! — вѣдь онъ былъ лучшій человѣкъ во всемъ мірѣ, а сколько причинялъ мнѣ горя... Однако... Господи! кто-то стучитъ, а я сижу тутъ наединѣ съ госнодиномъ барономъ; что подумаютъ люди...

Несравненная госпожа Шмицъ точно на пружинахъ подскочила со стула, бросилась въ дверь и чуть съ ногъ не сбила Бенно, который, постучавъ и не ожидая отвѣта, тотчасъ вошелъ.

— Ну, клянусь Зевсомъ! воскликнулъ Бенно, со смѣхомъ смотря въ слѣдъ улепетывающей хозяйки: — кажется, я помѣшалъ твоему нѣжному свиданію съ твоимъ паукомъ. Доброе утро, саrissime! Ну что, видно плохо спалось? Совсѣмъ глаза впали у тебя. Я замѣчаю, что моя практика опять усиливается, а я было и на гвоздь ее повѣсилъ изъ любви къ искусству разглагольствованія па лекціяхъ. Угадай-ка, къ кому меня сегодня приглашали?

— Поистинѣ и придумать не могу. Не хочешь ли сигару?

— Благодарю, то-есть прошу. Твои сигары дивныя... Къ Дургамамъ.

— Къ кому? спросилъ Свенъ, вдругъ приподнимаясь.

— Къ Дургамамъ или къ Дёргэмамъ — право и самъ не знаю, какъ справедливѣе произносить. Но вотъ что совершенно справедливо, то справедливо: сегодня утромъ меня приглашали въ домъ Дургамовъ для... Но что-жъ это? ты сегодня не предлагалъ и позавтракать твоей лягушкѣ! Бѣдняжечка ничего не имѣла въ желудкѣ чуть ли не цѣлую недѣлю, кромѣ жестокаго обращенія, выпадающаго на ея долю. Сейчасъ же надо наловить ей питательныхъ мухъ.

И Бенно сталъ кружиться по комнатѣ, хлопоча, какъ бы рукою захватить побольше мухъ по стѣнамъ и мебели.

— Такъ зачѣмъ же ты былъ приглашенъ, если только я могу осмѣлиться сдѣлать тебѣ этотъ вопросъ? сказалъ Свенъ, успѣвшій наконецъ овладѣть своимъ замѣшательствомъ и прикрыться личиною спокойствія.

— Можешь ли осмѣлиться... Опять ничего!.. Да отчего бы тебѣ и не осмѣлиться?.. Стой! вотъ наконецъ я и поймалѣ тебя, юная мечтательница!.. ну, скорѣе спускайся къ зеленому поклоннику, который тебя разомъ проглотитъ любви ради. Гопъ! вишь какъ добрый молодецъ хапнулъ ее!.. Ну вотъ теперь я готовъ къ вашимъ услугамъ. За чѣмъ я былъ приглашенъ къ англійскимъ друзьямъ? а за тѣмъ, чтобъ осмотрѣть прелестнѣйшаго малютку съ черными кудрями — между прочимъ сказать, онъ удивительно напоминаетъ мнѣ тебя, когда ты еще въ крылатой блузочкѣ за шлейфъ маменькинъ держался — и обнаружить при этомъ свое медицинское знаніе, опредѣливъ, что за кашель на него вдругъ напалъ, ужъ не крупъ ли? Изъ участія, выражающагося на твоемъ лицѣ, не трудно догадаться, что тебя порадуетъ извѣстіе, что для настоящей минуты опасности нѣтъ. Однако, продолжалъ Бенно съ большей серіозностью: — я боюсь, что очаровательный мальчикъ не долго проживетъ; я его осматривалъ и нѣкоторыя открытія въ его легкихъ совсѣмъ не понравились мнѣ.

— Но что зa причина, что именно за тобою было прислано?

— Нечего сказать, пренаивный вопросъ! Надо думать, потому и прислали за мною, что считаютъ меня такимъ, каковъ я на дѣлѣ: за юнаго, не совсѣмъ же невѣжественнаго эскулапа, и еще кромѣ того, потому что мы съ мистеромъ Дургамомъ сдѣлались закадычными друзьями со вчерашняго дня.

— А тебѣ нравится мистеръ Дургамъ?

— Чрезвычайно; можетъ быть, на столько, на сколько тебѣ...

— Продолжай.

— Дай-ка мнѣ пощупать твой пульсъ?

— Это зачѣмъ?

— Чтобъ убѣдиться, не чрезчуръ ли ты нервозенъ сегодня. Разъ, два, три... о! порядкомъ... Итакъ на сколько тебѣ нравится мистрисъ Дургамъ, или Корнелія, какъ называютъ ее прекраснымъ собственнымъ именемъ.

— Такъ ее зовутъ Корнелія? Какъ это ты успѣлъ все это разузнать, и почему ты выдумалъ, что мистрисъ Корнелія Дургамъ мнѣ нравится?

— Ахъ, ты мой ненаглядный другъ! неужели ты думаешь, что люди глухи и слѣпы? Ужъ не воображаешь ли ты, что для меня прошло незамѣтно, какъ извѣстный бинокль проворно бросался въ сторону, если какъ-нибудь нечаянно взойдешь въ комнату, не постучавъ въ дверь? И не думаешь ли ты, что я забылъ того дурака, котораго ты вчера бросилъ въ рожу несчастнаго Миллера съ невинною наружностью? Неужели ты думаешь, что это не поражаетъ, когда въ небольшомъ обществѣ упираютъ глаза на прекрасную женщину и цѣлыя минуты не сводятъ съ ней взора, да и еще потомъ цѣлые полчаса съ нею мечтаютъ на балконѣ при лунномъ свѣтѣ? Крошка Миллеръ сегодня утромъ говорилъ мнѣ...