Въ двѣнадцатомъ часу - Фридрих Шпильгаген

Свенъ довольно наглядѣлся. Чувство горечи переполняло его душу. Ему хотѣлось бы сейчасъ уйти. Неумолкающій говоръ и смѣхъ общества за чайнымъ столомъ вдругъ опротивѣли ему и показались пошлыми. Чрезъ нѣсколько минутъ онъ вышелъ въ залу и присоединился къ гостямъ, которые все еще не насмотрѣлись на колекцію жуковъ. Бенно предупредилъ уже его въ залѣ и даже прочиталъ лекцію объ удивительномъ насѣкомомъ, которое за нѣсколько дней предъ тѣмъ доставлено было Дургаму однимъ пріятелемъ его изъ Бразиліи. Бенно былъ опытнымъ зоологомъ и именно жукъ былъ его сильною стороною. Онъ умѣлъ разсказать интереснѣйшія исторіи на счетъ этого созданія, такъ что его слушатели, и поучались и восхищались. Но никто не прислушивался къ его лекціи съ такимъ любопытствомъ, какъ Дургамъ. Свенъ, воспользовавшись этимъ временемъ, подробно изучалъ физіономію этого человѣка.

Но съ какимъ тщаніемъ ни старался онъ изучать его, а все же не могъ добиться настоящаго результата. Широкій, мужественный лобъ обозначалъ необычайную силу мышленія, твердо сомкнутыя губы и сильный, угловатый подбородокъ тоже указывали на могучую силу воли и ни предъ чѣмъ не отступающую рѣшимость — но вотъ и все тутъ. Ни однимъ взглядомъ глаза его не обличили, что таится въ душѣ этого человѣка; ни одна улыбка не обнаружила, что у него въ сердцѣ происходитъ. Когда онъ говорилъ — а онъ не мало дѣлалъ такихъ замѣчаній, изъ которыхъ легко можно было заключить, что онъ основательно изучалъ естествовѣдѣніе — и слова его произносились ровнымъ, спокойнымъ голосомъ, и видно было, что всѣ его мнѣнія были взвѣшены и обсуждены съ строгою справедливостью. Казалось невозможнымъ, чтобъ этотъ человѣкъ позволилъ себѣ увлечься своими чувствами, казалось даже, что онъ неспособенъ на такое увлеченіе. Въ концѣ концовъ, этотъ человѣкъ произвелъ на Свена впечатлѣніе двери подъ тройнымъ замкомъ.

И по мѣрѣ того, какъ это впечатлѣніе овладѣвало Свеномъ, усиливалось и его участіе къ прекрасной, холодной женѣ этого холоднаго, окоченѣвшаго мужа.

«Кто знаетъ», думалъ онъ про-себя: «на сколько градусовъ ея холодность надо отнести на счетъ ея мужа? Кто знаетъ, не погребена ли подъ этою мраморною улыбкой цвѣтущая, отрадная жизнь, мало-по-малу умирающая, пока совсѣмъ оцѣпенѣетъ благоуханная, блистательная весна въ этой ледовитой зимѣ?»

Въ эту минуту пришло ему на память описаніе характера мистера Дургама, сдѣланное его болтливою хозяйкой. Не вслѣдствіе ли страха его деспотизма, напуганная, она поневолѣ облеклась личиною равнодушія, такъ мало подходящею ко всей ея наружности? Свенъ чувствовалъ невыразимое желаніе получить отвѣтъ на эти вопросы, найти разрѣшеніе нѣмой, тихой загадки на лицахъ мужа и жены, и вотъ потянуло его опять въ гостиную, откуда въ эту минуту доносился отчетливый и рѣзкій голосъ молодого американца, только-что возвратившагося изъ путешествія по Востоку. Самоувѣренная и вмѣстѣ изящная осанка его пріятно поразила Свена при первомъ взглядѣ на него.

— Позвольте мнѣ подтвердить свое мнѣніе только однимъ примѣромъ, сказалъ господинъ Куртисъ: — въ многолюдномъ обществѣ на минеральныхъ водахъ по близости Нью-Йорка я позволилъ себѣ подхватить на руки маленькую шаловливую дѣвочку, которая, бѣгая въ перегонку съ другими дѣтьми, въ пылу игры налетѣла прямо на меня. Крошечная особа съ ужасомъ отскочила отъ меня и сказала: «Я не позволяю вамъ, сэръ, дотрогиваться до меня!» Никогда я не забуду тона,какимъ прикрикнула на меня пятилѣтняя мисъ двадцати дюймовъ высоты, не забуду также и тѣхъ взглядовъ негодованія, которыми удостоили меня близсидѣвшія дамы.

— Что же вы желаете доказать этимъ анекдотомъ? спросилъ одинъ изъ посѣтителей.

— А то, что американская женщина съ молокомъ матери всасываетъ самостоятельность, которою отличается отъ всѣхъ своихъ сестеръ, насколько я имѣю честь ихъ знать; что эта характеристика положена уже основаніемъ въ врови и нервахъ американокъ, и этотъ даръ природы, такъ же какъ и слѣдующее за тѣмъ воспитаніе, въ которомъ все соединяется, чтобъ увеличить это гордое чувство самостоятельности, и даютъ имъ превосходство, которымъ онѣ пользуются. Американская женщина безгранично свободное существо, какъ нигдѣ не бываетъ другой женщины. Пятилѣтнимъ ребенкомъ она прикрикнетъ на незнакомаго человѣка: «Милостивый государь, не смѣйте дотронуться до меня!» тогда какъ нѣмецкое дитя всякаго назоветъ «дядею». Будучи молодою дѣвушкой, американка сближается съ молодымъ человѣкомъ, гуляетъ, катается съ нимъ и чрезъ недѣлю отправляетъ его ни съ чѣмъ, если онъ ей не понравился, а потомъ снова удостоиваетъ своего вниманія другого и никто въ обществѣ не находитъ въ этомъ ничего неприличнаго, такъ что даже самъ мистеръ Смитъ или мистеръ Джонсъ не отваживаются противъ этого возмущаться. Даже будучи женою, она исполняеть свои обязанности съ строгой добросовѣстностью, пока это ей возможно, но коль скоро настала минута, когда она убѣждается, что должна сдѣлать выборъ между добрымъ именемъ и своею страстью, и если она дѣлаетъ рѣшительный шагъ съ самоувѣренностью, силою разрывая каждую цѣпь, оковывающую ее, хотя бы самую крѣпкую цѣпь — такъ и этотъ поступокъ, действительно демонскій, все же будетъ чисто по-американски.

— И вы считаете такое положеніе за счастье? спросила мистрисъ Дургамъ такъ равнодушно, какъ-будто спрашивала: «Не угодно ли вамъ еще чашку чая?»

— Это смотря по произволу, возразилъ Куртисъ: — во всякомъ случаѣ при такомъ положеніи ничто не препятствуетъ волѣ женщины, желающей стать выше обыкновенныхъ пошлостей жизни. Разумѣется, честолюбію очень пріятно.

— Зато тѣмъ непріятнѣе сердцу.

Всѣ глаза обратились на Свена, который, будучи увлеченъ предметомъ разговора, подошелъ за это время къ столу и послѣднія слова невольно вырвались у него. Свенъ немного покраснѣлъ, увидѣвъ себя предметомъ общаго вниманія, однако считалъ неприличнымъ показать видъ, будто ничего имъ не сказано, если ужъ онъ вмѣшался въ разговоръ.

— Извините, продолжалъ онъ, садясь на свободный стулъ и обращаясь къ Куртису: — извините, что я прервалъ вашъ интересный разсказъ, но вы коснулись именно того предмета, который особенно интересуетъ меня. Я смотрю на это превосходство американской женщины какъ на несчастье, которое ложится тяжелымъ бременемъ на обѣ стороны. Какъ можетъ удовлетворить благородную женщину сознаніе, что она прикована къ мужу, котораго она во всякомъ отношеніи не уважаетъ? И можетъ ли мужчина, не потерявшій еще чувства своего достоинства, не тяготиться превосходствомъ силъ надъ собою? Американцы гордятся своими женщинами, не обдумавъ, что высокое преимущество ихъ женщинъ есть униженіе для нихъ самихъ. И это противорѣчіе со временемъ будетъ усиливаться. Чѣмъ выше женщина поднимается въ чистомъ эфирномъ пространствѣ, тѣмъ ниже долженъ мужчина погрязнуть въ пошломъ матеріализмѣ, и въ награду за все свое самоотверженіё онъ получаетъ презрѣніе кумира, которому приносить себя въ жертву. А бѣдный кумиръ? какъ дорого приходится ему поплачиваться за өиміамы, которые ему воскуряютъ! съ какою радостью спустился бы онъ съ своего пьедестала! съ какою радостью онъ видѣлъ бы мужчину выше себя, какъ теперь сознаетъ себя выше мужчины! Поднимать глаза на того, кто выше всѣхъ, опираться на руку сильнѣйшаго — это лучшее достояніе каждой женщины, хотя она была бы превосходнѣе всѣхъ женщинъ на свѣтѣ. Какъ охотно подчинялась бы она мужу, еслибъ могла найти настоящаго избранника, которому слѣдуетъ подчиняться по справедливости, съ сознаніемъ, что чрезъ это подчиненіе она нисколько не лишается ни своего достоинства, ни своей силы. И не часто ли случается видѣть, что наилучшія, благороднѣйшія женщины, имѣя несчастье сознавать, что ихъ мужья ниже ихъ, сами себя унижаютъ для того только, чтобъ наслаждаться хотя мечтательнымъ счастьемъ подчиняться тому, кто выше? Но да не будетъ между нами недоразумѣній; я совсѣмъ не укоряю американскихъ женщинъ за то, что онѣ добиваются свободы, но американскихъ мужчинъ обвиняю за то, что они преднамѣренно дѣлаются рабами.

— Пускай и такъ, сказалъ американецъ: — но въ обмѣнѣ ролей есть своя хорошая сторона. Мужчина, который очищаетъ лѣса, осушаетъ болота, проводить желѣзныя дороги по пустынямъ, строитъ висячіе мосты чрезъ Ніагару, не можетъ въ то же время складывать буквы и сочинять вирши. Почему же такому мужчинѣ не прилагать своихъ силъ къ дѣлу матеріальныхъ выгодъ и не предоставлять женщинѣ утѣшаться въ эфирныхъ сферахъ, гдѣ витаютъ поэтъ и мыслитель?

— Почему? возразилъ Свенъ: — а потому что и въ этихъ сферахъ, такъ же какѣ и во всякихъ другихъ, самое высокое мѣсто досягаемо только для мужчины; потому что если мужчины предоставятъ эти сферы женщинамъ, то они не только не произведут ничего геніальнаго, но и самый геній, если какъ исключеніе разовьется между ними, будетъ непризнанъ, обвиненъ въ ереси и осмѣянъ ими. Вспомните только о несчастномъ Эдгарѣ-Алланѣ Поэ. Онъ величайшій лирическій поэтъ, произведенный Америкой, а между тѣмъ его имя никто не осмѣливается произнести въ такъ называемомъ почтенномъ обществѣ.