Тайнопись - Михаил Гиголашвили

— Извини, забыл! Работа собачья.

Пока они сидели на скамейке, бабушка неторопливо рассказывала Коке поучительные истории из семейных хроник: как её отцу без наркоза резали руку и счищали гной с кости, а он и не пикнул, как прабабушка во время пожара спасла не только детей, но и пса-любимца, как один дед дерзко разговаривал со Сталиным, а другой сконструировал первую в Грузии электростанцию. Рассказы явно имели своей целью исправление кокиной морали. Но Кока все эти истории знал наизусть и сейчас с беспокойством думал лишь о том, не запустит ли Хечо свою наглую лапу в бабушкин пакет, посчитав, что старуха не заметит кощунства.

Ровно через час довольный Хечо присел на скамейку. Отрыгивая тархуном и стряхивая с куртки хлебно-сырные крошки, он достал из-за пояса пакет и протянул его бабушке:

— Вот, самый большой для тебя, мадам-джан, клянусь почками!

Бабушка, зорко оглядевшись, проворно спрятала пакет в сумочку.

— Очень вам обязана, — сказала она. — Была весьма рада знакомству!

Хечо только умильно покачал головой:

— Для тебя всегда самый большой пакет будет, клянусь руками — ногами! Кури, мадам-джан, на здоровье!

В такси на просьбу показать пакет бабушка ответила сухим отказом, дала только попробовать на ощупь. Пакет был что надо — плотный и увесистый.

— Ну, едем теперь к калеке! — сказала она, переводя дыхание. Теперь ей уже, наверно, чудилась «Палата № 6» или Андрей Болконский в госпитале.

В подвале у Титала дарил обычный бардак. Сестры и братья составляли живую композицию из грязи, плача и возни. В центре подвала варился в котле на керосинке вечный хаши. Вой, пар и вонь пронизывали всё кругом. За рваной загородкой в голос стонала умирающая тетя Асмат. У неё в ногах сидел малолетний плоскоголовый дебил Зеро и усердно вылизывал длинным, как у собаки, языком собственную ступню.

Пока бабушка на ступеньках подвала церемонно знакомилась с притихшими курчавыми братьями и сестрами, Кока поспешил вперед, сорвал наушники с небритого Титала, лежавшего под серым от грязи одеялом на матрасе без простыни, нажал стоп-клавишу старой «Кометы» и быстро прошептал:

— Сейчас тебя навестит моя бабушка. Ты тяжело болен. У тебя боли.

Тот ничего не понял:

— Твоя бабушка? Меня? Болен? Боли?

— Тише, она идет, — прошипел Кока, пододвинул бабушке обгоревший табурет, а сам сел у изголовья, чтобы всё как следует видеть, слышать и перехватить пакет. Он бы давно мог силой отнять его у неё, но не хотел этого делать. Однако пришло время пакет как-нибудь забирать — не оставлять же, в самом деле, гашиш Титалу?

Бабушка с опаской села у постели.

— Как ваше здоровье?.. Мне внук сказал, что вы испытываете сильные боли…

Ничего не понимающий Титал согласился:

— Очень болит.

— Что говорят врачи?.. Надежда умирает последней. Надо только собраться с мужеством и не унывать… К сожалению, боль и страдания сопутствуют человеку всю его жизнь. Надо уметь их не замечать.

— Человек проведать меня пришел, тише! — прикрикнул вконец обалдевший Титал на детвору, а Кока шепнул бабушке:

— Быстрее! Не видишь — человеку плохо! Не до душеспасительных бесед. Ему спать пора!

— Не подгоняй меня, — твердо ответила бабушка (сейчас ей, видно, мерещился Ливингстон среди туарегов Занзибара). — Если человек болен, то только он сам может помочь себе. Сила воли, помноженная на настойчивость, всё побеждает. Надо бороться со своим недугом, надо хотеть выздороветь. Вы молоды, у вас всё впереди, не следует предаваться унынию. Человек всё может, надо только собрать волю в кулак…

Титал лежал с открытым ртом. Братья-сестры замерли. Вынесли Зеро, чтобы и он мог послушать странную гостью. Примолкла даже умирающая тетя Асмат. Поговорив еще немного в этом духе, вспомнив безногого летчика, слепого писателя и даже какого-то безрукого художника, бабушка достала из сумочки пакет и украдкой сунула его под серую подушку:

— Надеюсь, это облегчит ваши страдания.

Титал, дико косясь на подушку, начал было рассказывать, что нога очень болит, но тут Зеро рухнул со стола и с треском ушибся плоской головой о пол. Поднялся визг и плач. Бабушка стала беспомощно оглядываться. А Кока, не долго думая, бесшумно выхватил пакет из-под подушки и сунул его себе за пазуху. Бабушка ничего не заметила.

Под удивленными взглядами они покинули комнату. Кока поддерживал ослабевшую бабушку под локоть, а на злобное ворчание Титала:

— Эй, братан, куда деньги берешь? Мне их бабушка дала! — многозначительно сказал:

— Вечером зайду, проведаю и подогрею!

Домой они шли не спеша. Бабушка была задумчива и теребила перчатки. Наконец она произнесла:

— Дай мне слово, что всё это был не спектакль, что этот молодой человек болен, что ты сам не куришь!

Что было делать?.. Кока дал слово, правда, скрестив при этом в кармане два пальца. Когда они были возле дома, бабушка осторожно поинтересовалась:

— А что, это вещество продается только в вендиспансерах?

— Нет, это просто совпадение, — ответил Кока, чувствуя что-то вроде угрызений совести, которые исчезли, когда он, запершись в туалете, увидел в пакете вместо ожидаемой небесно-зеленой анаши какую-то коричневую трухлятину, разившую гнильцой…

Забив дрожащими руками мастырку, он выкурил её в три присеста тут же, в туалете, не обращая внимания на стуки бабушки. А потом долго сидел на унитазе, с тоской ожидая, когда же появится кайф, который всё время запаздывал. Наконец, он убедился, что опять оказался кинутым: вместо азиатской дури ему подсунули какую-то труху!

«Сваливать отсюда к чертовой матери! — с отвращением и неподдельной злостью ударил Кока кулаком по бачку и принялся думать о том, что завтра надо будет ехать в вендиспансер, искать Хечо, лаяться с ним… А всё потому, что он сразу не посмотрел, что там в пакете. Как с анзоровскими пустышками… Надо было вырвать у бабушки пакет и посмотреть!.. Он представлял себе сейчас, как Хечо будет отнекиваться и божиться, что кайф был хороший. — Иди и доказывай, что ты не верблюд! А может, Титал заменил? Нет, бред. Я же там был. Бежать отсюда! Аферисты, кидалы и вруны! …»

Кока валялся в постели, сквозь дрему обдумывая, где достать денег, чтобы уехать в Париж. Дома — шаром покати. Перевода от матери еще ждать и ждать. Украсть у бабушки нечего. Кока на всякий случай по дороге в ванную наведался в её комнату и поверхностно осмотрел все нехитрые тайники, известные ему с детства. Всюду пусто. Бабушка на кухне жарила вечные котлеты. В гостиной он в рассеянности побродил вокруг стола, с отвращением поглядывая на болтающий телевизор. Деньги нужны. В любом случае.

Он повалился обратно в постель и стал тоскливо думать о том, что же вообще с ним происходит?.. И когда это началось?.. Когда появился тот призрачный колпак кайфа, который кто-то упорно напяливал на него, как чайную бабу — на самовар?..

Колпак покрывал с головой, отрезал от мира, отделял от людей: вот тут он, Кока, а там — всё остальное. Смотреть на это «всё» как бы со стороны было куда приятнее и интереснее, чем копошиться в этом «всём». Жизнь казалась не в фокусе. Скорее — фокусы жизни, в которых он участвует, но отдален и отделен от них, как если смотреться в зеркало во время секса: это ты, но и не ты.

Кайф проходил, колпак съезжал в сторону, лопался, оставляя наедине с пробоинами в душе и теле, когда ломка крутит колени, сводит кости, а ребра становятся резиновыми. И было отвратно холодно без колпака. Мозг и тело просились назад, под спасительную пленку, хотя было известно, что жизнь под этим мыльным пузырем коротка, он неизбежно лопнет, прободится, сгинет, оставив после себя страх смерти, и трупный холод одиночества, и горестные мысли: «Жалкий ничтожный урод, зачем ты родился? Что тебе надо на земле? Кем ты сюда приглашен?».

И не было не только ответа, но и никого, кто бы этот ответ мог дать. Зато под колпаком в голову лезли разные ответы, все хорошие и ясные, один лучше другого. Они мельтешили до тех пор, пока колпак не лопался, как божий презерватив, лишая защиты и тепла, а жизнь не принималась молотить дальше.

Поначалу он сторонился наркотиков, но после первой же мастырки понял, что без этого ему не жить. Это было то, чего он ждал и жаждал все свои шестнадцать лет, без чего маялся, грустил, тосковал. И нашел. Он успокаивал себя тем, что и с другими происходит то же самое, что игра стоит свеч. Но какая игра? И что за свечи? Игра-петля, а свеч как не было — так и нет.

«Откуда такая напасть? — недоумевал он, слыша рассказы о том, что кто-то ворует морфий у больной раком матери, или медсестры, вытащив из ампул наркотик для продажи, вкатывают умирающим пустышки, или сын убивает отца из-за денег на опиум, или брат заставляет сестер блядовать ради «лекарства» или «отравы» — называй как нравится.