Чудесная жизнь Іосифа Бальзамо, графа Каліостро - Михаил Кузьмин

Уже три мѣсяца прошло, какъ графъ пріѣхалъ въ Петербургъ; городъ уже не такъ удивлялъ чужестранца, и темныя послѣднія августовскія ночи уже не томили безсонницей Лоренцу. У Потемкина горѣли три лампадки передъ образами, и свѣтъ ихъ мѣшался съ алыми лучами заката. Въ окна былъ виденъ золотой прудъ и круглыя, свѣтлыя ивы. Самъ свѣтлѣйшій въ халатѣ безь парика сидѣлъ на низкомъ диванѣ и слушалъ печально и мрачно, что говорилъ ему бѣгавшій по комнатѣ Каліостро. Наконецъ, тотъ умолкъ. Потемкинъ медленно, будто съ трудомъ, началъ:

— Регенерація, говоришь. Регенерація духа, возрожденіе… ахъ, графь, есдн бы вѣрить, крѣпко вѣрить, что это возможно! Что это не аллегорія! Душа такъ истомилась, загрязнилась. Порою самъ себѣ въ тягость! Молитва? Но нужно, чтобы растопилось сердце, чтобы слова молитвы не тяжелыми камнями падали куда-то. И куда? Съ перваго взгляда я полюбилъ тебя, повѣрилъ, но какъ преодолѣть косность тѣла, плоти? Охъ, какъ трудно! Я понимаю, чувствую, что разорви цѣпи, путы тѣла, желаній нашихъ малепькихъ, себялюбія, гордости, корысти, и сдѣлаешься легкимъ, какъ перышко, какъ стекло свѣтлымъ.

— Я говорилъ вамъ, ваша свѣтлость, внѣшнія наружныя предписанія, которыя способствуютъ внутреннеи побѣдѣ.

— Говорилъ, помню… Вродѣ нашихь постовъ. Что-жъ, это хорошо. Но вотъ что мнѣ смѣшно. Скажемъ, построить домъ въ этомъ саду, аккуратный, съ кухней и баней и удаляться туда для духовнаго возрожденія по извѣстнымъ числамъ! Вотъ, что меня смѣшитъ. Нѣтъ, пустыня, такъ пустыня въ лѣсу, въ тундрахъ у Бѣлаго моря, съ комарами и грязью. Или въ шумѣ и пьянствѣ, ничего будто не мѣняя, вдругъ измѣниться. Можетъ-быть, это еще труднѣе. А такъ, какъ ты говоришь, мнѣ что-то не очень нравится. Это для нѣмцевъ годится.

— Для всякаго человѣка свои нути, свои правила спасенія. Я думаю, ваша свѣтлость, вашъ путь возрожденія не требуетъ измѣненія вашихъ внѣшнихъ привычекъ.

— Привычки-то у меня очень затруднительныя.

— Вамъ помогутъ Небо и ваши друзья.

— Знаешь? На Бога надѣйся, а самъ не плошай. А друзья? До перваго чина, до первой бабы. Какіе у меня могутъ быть друзья?

— Вы очень мрачно и несправедливо смотрите на людей.

— Повѣрь, справедливо. Да я вѣдь знаю, на что твой намекъ. Тебѣ-то я вѣрю. Не вѣрилъ бы — не говорилъ бы.

Графъ поклонился. Потемкинъ, помолчавъ, добавилъ съ запинкои:

— Еще меня одно смущаетъ. Не отводишь ли ты меня отъ церкви? Это ты брось.

— Помилуйте, ваша свѣтлость, развѣ я говорилъ когда что-нибудь подобное? Наоборотъ, крѣпче держитесь за внѣшнюю церковь, особенно если она вамъ помогаетъ.

— Ты очень свободный человѣкъ, графъ, свободный и широкій. Ты во всемъ это такъ. Вѣдь я передъ тобой виноватъ.

— Я не знаю вашей вины передо мною.

— Не знаешь?

— Не вижу никакой вины.

Потемкинъ усмѣхнулся.

— Ну, будь по-твоему: не виноватъ, такъ не виноватъ. Мнѣ же лучше.

Когда Каліостро ушелъ, хозяинъ долго стоялъ передъ окномъ, смотрѣлъ на потемнѣвшій уже прудъ, перекрестился и обернулся.

Въ дверяхъ стояла Лоренца, опершись рукой о косякъ и улыбаясь.

— А, вотъ такъ гостья! Ты не встрѣтилась съ мужемъ?

— Нѣтъ, а развѣ онъ былъ здѣсь?

Не дожидаясь отвѣта, Лоренца быстро подошла къ Потемкину и обняла его.

— Свѣтлость не въ духѣ сегодня? Сердится, разлюбилъ?

— Фу, какъ глупо!

Лоренца взяла со стѣны гитару и сѣла подъ образами съ ногами на диванъ.

— Цыганскій таборъ?

Графиня запѣла вполголоса итальянскую пѣсню. Потемкинъ сначала стоялъ у окна, потомъ подсѣлъ къ Лоренцѣ и, гладя ея ногу, слушалъ.

— Еще спой, пташка! — попросилъ онъ и тихо началъ говорить, межъ тѣмъ какъ Лоренца пѣла.

— Ты колдунья, Лоренца, какъ мужъ твой колдунъ. Ты звѣрекъ, заморская пташка, замороженная. Я люблю тебя за то, что ты хромая, тебѣ этого не понять. Ты не хромая. Ты хроменькая, убогенькая. Тебя нужно цѣлый день носить на рукахъ. И хорошо, пожалуй, что ты не русская. Ты обезьянка и тѣмъ нѣжнѣе мнѣ. Я даже не знаю, есть ли въ тебѣ душа.

Лоренца кончила и слушала причитанья Потемкина. Потомъ спокойио сказала:

— Свѣтлость не любитъ бѣдной Лоренцы, онъ ея стыдится. Онъ никогда не возьметъ ее съ собой въ театръ или хоть прокатиться. Онъ боится.

Потемкинъ нахмурился.

— Бабья дурь! Мало я съ тобой сижу. Кого Потемкинъ боится?

— Свѣтлость сидитъ со мной! Это не то, не то. Что жъ я для него тараканъ, который долженъ сидѣть за печкой?

Лоренца цѣловала его своими тонкими губами, закидывая голову и закрывая глаза. Лампада погасла. Потемкинъ твердилъ, наклоняясь самъ всѣмъ тѣломъ къ лежавшей:

— Пошла прочь, пошла прочь, обезьяна!

Наконецъ, надолго умолкъ въ поцѣлуѣ, отвалился и прошепталъ, улыбаясь:

— Славная регенерація!

8

Вь числѣ паціентовъ Каліостро былъ бѣсноватый, Василій Желугинъ, котораго родственники посадили на цѣпь, такъ какъ онъ всѣхъ билъ смертнымъ боемъ, увѣряя, что онъ — Богъ Саваоѳъ. Жилъ онъ гдѣ-то на Васильевскомъ островѣ. Первый разъ, когда графа ввели къ больному, тотъ зарычалъ на него и бросилъ глиняной чашкой, въ которой давали ему ѣду. Чашка разбилась о стѣну, а Каліостро, быстро подойдя къ бѣсноватому, такь сильно ударилъ его по щекѣ, что тотъ свалилсл на полъ, потомъ, вскочивъ, эабормоталъ:

— Что это такое? Зачѣмъ онъ дерется? Уберите его сейчасъ же.

Вторая оплеуха опять свалила его съ ногъ.

— Да что же такое? Что онъ все дерется?

Каліостро схватилъ его за волосы и еще разъ повалилъ.

— Да кто есть-то?

— Я? Марсъ.

— Марсъ?

— Да, Марсъ.

— Сь Марсова поля? А я богъ Саваоѳъ.

Каліостро опять его ударилъ.

— Да ты не дерись, а давай говорить толкомъ.

— Кто это? — спросилъ графъ, указывая больному на его родственниковъ.

— Мои рабы.

— А я кто?

— Дуракъ.

Опять оплеуха. Больной былъ бось, въ одной рубахѣ и подштанникахъ, такь что можно было опасаться, что онъ зашибется, но Каліостро имѣлъ свой плань.

— Кто я?

— Марсъ съ Марсова поля.

— Поѣдемъ кататься.

— А ты меня бить не будешь?

— Не буду.

— То-то, а то вѣдь я разсержусь.

У графа были заготовлены двѣ лодки. Въ одну онъ сѣлъ съ больнымъ, который не хотѣлъ ни за что одѣваться и былъ поверхъ бѣлья укутанъ въ бараній тулупъ, въ другой помѣстились слуги для ожидаемаго графомъ случая. Доѣхавъ до середины Невы, Каліостро вдругъ схватилъ бѣсноватаго и хотѣлъ бросить его въ воду, зная, что неожиданный испугъ и купанье приносятъ пользу при подобныхъ болѣзняхъ, но Василій Желугинъ оказался очень сильнымъ и достаточно сообразительнымъ. Онъ такъ крѣпко вцѣпился въ своего спасителя, что они вмѣстѣ бухнули въ Неву.

Каліостро кое-какъ освободился отъ цѣпкихъ рукъ безумнаго и выплылъ, отдуваясь, а Желугина выловили баграми, посадили въ другую лодку и укутали шубой. Гребцы изо всей силы загребли къ берегу, гдѣ уже собралась цѣлая толпа, глазѣвшая на странное зрѣлище. Больной стучалъ зубами и твердидъ:

— Какой сердитый, вотъ такъ сердитый! Чего же сердиться-то? Я не богъ, не богъ, не богъ, ей-Богу, не богъ. Я Васька Желугинъ, вотъ кто я такой! А вы и не знали.

— А это кто? — спросилъ графъ на берегу, указывая на родителей Желугина.

— Папаша и мамаша! — отвѣтилъ тотъ, ухмыляясь.

— Вы можете его взять домой, разсудокъ къ нему вернулся, — молвилъ Каліостро.

Графъ, желая отереть воду, струившуюся по его лицу, сунулъ руку въ карманъ и не нащупалъ тамъ табакерки, подаренной ему Государыней.

Васька, видя озабоченное лицо Каліостро, засмѣялся.

— Табатерочку ищете? А я ее подобралъ!

И откуда-то, какъ фокусникъ, вытащилъ золотую коробочку.

— Гдѣ же ты ее подобралъ?

— У вашей милости съ карманѣ и подобралъ.

Графъ обвелъ глазами присутствующихъ и молвилъ:

— Разсудокъ къ несчастному вернулся.

— Понятно вернулся, разъ табакерку своровалъ! — раздались голоса.

Тутъ ударила пушка съ крѣпости. Больной закрестился, залопоталъ: «не богъ, не богъ!» и хотѣлъ выскочить изъ шубы и пуститься бѣжать въ мокромъ бѣльѣ, но его удержали. На набережной былъ и асессоръ Исленевъ, и жена его; оба находились въ сильномъ возбужденіи, и асессоръ казался пьянымъ. Каліостро хотѣлъ-было ѣхать домой переодѣться, такъ какъ, не разсчитывая самъ на ванну, не захватилъ съ собою перемѣны платья, какъ вдругъ къ мѣсту происшествія подкатила открытая коляска, въ которой важно сидѣла Лоренца, а рядомъ пахмуренный Потемкинъ. Лоренца выскочила къ мужу и стала его разспрашивать, но снова толпа шарахнулась, разступилась и глазамъ всѣхъ предстала Императрица съ маленькимъ зонтикомъ и лорнетомъ у глазъ. Коляска Государыни остановилась почти у самаго тротуара. Обозрѣвъ мокраго Каліостро, разряженную Лоренцу, смущеннаго Потемкина, мокраго же въ одномъ бѣльѣ изъ-подъ шубы Желугина и прочихъ, Екатерина улыбнулась и промолвила: