Раскол в «темном царстве» - Вацлав Воровский

Вацлав Воровский

Раскол в «темном царстве»

Когда вы читаете произведения Островского, когда вы всматриваетесь в изображаемое им «темное царство», вы невольно подмечаете одну характерную черту: есть нечто, объединяющее всю эту массу типов, нечто общее и добрым и злым среди них, и бедным и богатым, и глупым и умным. Как бы они ни разнились по индивидуальным вкусам, положениям, способностям и наклонностям, как бы ни смотрели в частном случае на тот или иной вопрос, всех их объединяет одна общая, психологическая печать. Богатый Кит Китыч и бедный сирота племянник, конечно, очень различно оценивают одни и те же общественные явления, но все их разногласия во взглядах и вкусах покоятся на общей психологической подпочве, на «типичной психологии»[1] данного сословия. Различия отдельных групп этого сословия еще не настолько обострились, самые группы не настолько обособились и индивидуализировались, чтобы выработать самостоятельную характерную психологию, – одним словом, они не приобрели еще резко выраженных классовых черт, а остаются отдельными группами того же замкнутого круга, того же «темного царства». Бедный племянник, случайно разбогатев, очень скоро утратит взгляды времен бедности, ассимилируется с своими богатыми собратьями, станет тем же Кит Китычем и по отношению к ним, и по отношению к своим же бедным племянникам. Точно так же и Кит Китыч, разорившись и обеднев, не утратит своей типичной сословной психологии. Одним словом, среди различных представителей этого «темного царства», как бы ни разнились они по внешним условиям, нет принципиальных противоречий в их миропонимании, они говорят еще понятным им всем языком, хотя, конечно, одни громче, другие тише.

Эта характерная черта героев произведений Островского, или, вернее, того общественного слоя, к которому они принадлежат, еще ярче выступает, если мы сопоставим их с характеристикой другого общественного слоя в ту же эпоху и в той же стране – именно с характеристикой дворянства в повестях Тургенева. В то время как герои Островского живут, радуются и горюют, борются, страдают и гибнут в замкнутом кругу, как бы за какой-то китайской стеной сословной огражденности, у Тургенева мы попадаем в самую середину пресловутого спора «отцов» и «детей», – спора, вынесенного на широко открытую арену общественной жизни, хватившего далеко за тесные пределы дворянской среды, ставшего крупным общественным явлением. Дворянские отцы и дети той эпохи расходились не только во взглядах на тот или иной частный вопрос, их разделяло не преходящее различие возраста, способностей, взаимной зависимости, а коренное противоречие «типичной психологии». От основного ядра дореформенного, крепостнического дворянства еще за много десятилетий до эпохи освобождения начали отделяться, частью направо, частью налево, протестующие элементы, сначала поодиночно, потом все большими и большими группами; процесс этот, сдерживаемый в значительной мере неблагоприятными внешними условиями, не дававшими исхода вновь нарождавшимся силам, продолжался и рос в скрытом виде и к концу 50-х годов достиг такого напряжения, что первый внешний толчок превратил всю накопившуюся энергию в широкое общественное движение, направив правую часть на общественное преобразование, известное под названием «великих реформ», левую же – кающееся дворянство – толкнув в ряды «безымянной Руси».

Если вы проследите жизнь и борьбу этих двух направлений между собой, а равно и с породившей их главной массой старого дворянства, и проследите от первых зачатков раскола до наших дней, когда эта борьба все еще не улеглась, – вы увидите, что в процессе этого распадения однородного прежде первого сословия в государстве, в процессе этой борьбы отцов и детей, а точнее, может быть, отцов, детей и пасынков, в каждом из вновь образовавшихся слоев развивалась и складывалась особая характерная психология, отличная по существу от психологии отцов, а во многом прямо противоположная и враждебная ей.

Если мы теперь сопоставим сказанное о героях произведений Островского и Тургенева, то невольно возникает вопрос: чем же объясняется столь различное положение обоих сословий – отпорность и замкнутость одного, внутренняя неустойчивость и слабость другого? Лежит ли причина этого во внутреннем строе, в каких-либо особых качествах, присущих каждому из них, или же ее следует искать в более или менее благоприятных внешних условиях? Относительно последнего мы знаем, что внешние условия вообще более благоприятствовали дворянству, предоставляли ему больше возможности и власти обеспечить прочность своего существования, и тем не менее это же дворянство, представлявшее прежде такое же замкнутое солидарное целое, не могло уберечься от раскола. Но мы также знаем, что внутренний строй какого-нибудь общественного слоя только до тех пор представляется крепкой стеной, пока удовлетворяет самосознанию этого слоя, то есть «типичной психологии» его членов. Но лишь только в его кругу возникают потребности и запросы, противоречащие этой «типичной психологии», замкнутый круг лопается, солидарность исчезает. Таким образом, мы должны исследовать, какие силы сдерживают цельность «типичной психологии» данного общественного слоя и какие влияния в силах нарушить эту цельность, вызвать распадение этой психологии. Из такой постановки вопроса следует наше основное положение: существуют известные общественные процессы и явления, обусловливающие ту или другую «типичную психологию», существуют условия, при которых психология эта глубоко проникает данные общественные круги, царя в них безраздельно и безапелляционно: существуют, наконец, условия, которые подкапывают устои этой психологии, выдвигая противоположное ей миропонимание, разрушая существующий общественный слой и создавая новые. Если это положение верно, то и для «темного царства» может прийти момент, когда «отцы» и «дети» перестанут понимать друг друга, когда между ними непроницаемой стеной станет различие их «типичных психологии». И этот момент, по-видимому, наступил. Литература, изучающая и характеризующая быт и нравы «темного царства», развившаяся с легкой руки Островского и составляющая теперь уже целую библиотеку, – обогатилась в последнее время двумя произведениями, разбирающими в той же форме – драматической – наболевший, по-видимому, вопрос: столкновение «отцов» и «детей» в среде «темного царства». Одно «Дети Ванюшина» г-на Найденова, другое – «Мещане» г-на М. Горького. Постараемся же присмотреться к тем условиям, которые могли вызвать это столкновение, и проверим наши выводы по наблюдениям г.г. Найденова и Горького.

Положим, что мы имеем перед собой какую-нибудь общественную группу: например, купеческое сословие времен Островского. Группа эта возникла и сложилась в историческом ходе по основному закону – закону приспособляемости психологии к общественно-экономическим условиям и потребностям. Люди, живущие в тех же общественно-экономических формах, снискивающие себе существование тем же родом занятия, приобретают по необходимости те же характерные психологические черты, выражающиеся в тождественных моральных и правовых понятиях, в аналогичных взглядах, вкусах, потребностях, в сходственном мировоззрении. Эта «типичная» психология данной группы находится, таким образом, в полном соответствии с ее общественно-экономическим бытом, является его производной и, со своей стороны, обусловливает все активные проявления группы: ее стремления, идеалы, ее роль в обществе и отношения к другим группам. Конечно, эта приспособленность психологии к хозяйственным потребностям группы возникает не сразу, не с первого дня зарождения самой группы, а слагается путем медленного, тяжелого, подчас очень мучительного, полного борьбы, процесса. Более или менее полная приспособленность наблюдается лишь на ступени полного развития, когда первоначальный процесс образования можно считать законченным. Это, если можно так выразиться, момент внутренней гармонии данного общественного агрегата, момент группового самосознания, насколько такое самосознание может развиться на почве взаимоотношений разных групп в данном обществе в данный исторический момент[2]. Таким образом, мы видим, что это групповое самосознание, эта «типичная психология» является сложной функцией общественно-экономических потребностей данной группы и вне групповых влияний на нее остального общества. Это значит, что при изменении какой-либо из этих переменных должна меняться и сама функция их, то есть сама психология группы: а мы знаем, что с течением времени меняется в ходе эволюции весь общественный строй, меняются, стало быть, и те элементы, которые составляют общественно-экономический фундамент нашей группы, меняются и те, которые через посредство других групп так или иначе воздействовали на психологический уклад ее. Наряду с этим активным фактором истории действует и пассивный фактор ее – общественная инерция. Эта инерция выражается в том, что, как отдельные личности, так в еще большей степени общественные группы не способны воспринимать и привносить в свою психологию все мелкие, постепенные изменения в жизни общества. Объективный ход развития в его бесконечно малых приращениях, бесчисленный ряд мелких изменений, входящих в жизнь, как частью сознательный, частью несознанный результат индивидуальной борьбы и работы, недоступны во всех своих подробностях коллективному сознанию. Только когда целый ряд их суммируется в более крупную величину, становятся они фактором, способным влиять на психологию групп. Наряду с этим фактом общественной инерции не менее важную роль играет способность всякой общественной группы видеть и познавать общественные явления лишь сквозь призму своей «типичной психологии»; как цветное стекло пропускает лишь лучи определенного цвета, поглощая все прочие, так и эта психология пропускает в сознание людей лишь те элементы внешней жизни, которые так или иначе укладываются в рамки этой психологии. Очевидно, что из-под ярма общественной инерции легче выйти единичному сознанию, чем коллективному, легче личности, чем группе. Мало того; более чуткой к общественным изменениям, более объективной в их оценке, более прогрессивной является личность, так или иначе стоящая вне группы, вне влияния ее «типичной психологии», то есть личность, ушедшая из данной общественной группы или же еще не совсем вошедшая в нее. В первом случае мы имеем дело с так называемым declasses, продуктами разложения, о чем ниже будет еще речь, во втором – с молодым поколением, еще не усвоившим вполне психологию отцов и не обретшим прочной опоры в участии в хозяйственной жизни своей группы. В силу этого накопившиеся изменения легче оказывают действие на молодые, несложившиеся умы, чем на завершившие свое развитие, остановившиеся на определенном образе мышления; другими словами, молодые поколения легче усваивают новые потребности и новые веяния, и внутренний перелом в жизни общественных групп по преимуществу выражается в форме столкновения «отцов» и «детей».