Песенный мастер - Орсон Кард

Как всегда его тело было скованным, на лице не было знака ни малейших эмоций; зато сама песня, как и всегда, была эмоциями переполнена. На сей раз он пел о темноте и замкнутых пространствах, и песня была печально-траурной. Эссте часто поражалась глубине Анссетового понимания сути вещей, которых он, в своем возрасте, сам познать не мог.

Песня резонировала и отражалась от стен

— Звенит, — сказала Эссте.

— Мммм, — ответил мальчик.

— Пой так, чтобы звук не звенел.

Анссет запел снова, на сей раз песню бессловесную и совершенно не имеющую смысла, и та свободно двигалась в самых низких нотах (которые не были особо низкими), и наружу выходили, скорее, не ноты, но дыхание. Эта песня уже не давала эха.

— Пой так, — приказала Эссте, — чтобы для меня и для стен было громко, как ты сам это чувствуешь, но чтобы эха не было.

— Я не могу, — ответил на это мальчик.

— Можешь.

— А ты можешь?

Эссте запела, и ее песня наполнила все пространство, но отражения от стенок не было.

Так же запел и Анссет. Один час, затем другой, пытаясь отыскать самый подходящий голос для этого помещения. И в конце концов, в начале третьего часа, он сделал все так, как надо.

— Сделай это снова.

Мальчик опять запел, а потом спросил:

— Зачем?

— Ты не поешь только в тишине. Ты еще поешь и в пространстве. Ты должен петь точно в том пространстве, которое тебе дано. Ты обязан петь так, чтобы все слышали тебя безошибочно; ты должен держать ноту так чисто и без эха, чтобы любой мог слышать именно то, что производит твое тело.

— И я должен это делать каждый раз?

— Вообще-то, Анссет, это становится рефлексом.

Они посидели и помолчали. А потом, очень осторожно и мягко Анссет попросил:

— Мне бы хотелось таким вот образом заполнить и Капеллу.

Эссте понимала, о чем мальчик просит, и ей не хотелось отвечать на этот животрепещущий вопрос.

— Думаю, что сейчас в Капелле никого нет. Мы можем пойти туда.

Анссет вздрогнул на какое-то мгновение — тем не менее, Эссте отметила, что, после того, как ее ученик помолчал, на его лице ничего не отразилось.

— Мама Эссте, — сказал он наконец, — я не знаю, почему мне запрещено выступать?

— Разве тебе запретили?

— Ну, — тихо-тихо, кротко — ты же понимаешь, я должен.

Это уже была небольшая победа. Сейчас она заставила его спросить. Только победа оказалась бессмысленной. Он не потерял самоконтроля; просто мальчик понял, об этом бессмысленно молчать. Эссте откинулась, прижавшись стеной к каменной стенке, не понимая того сейчас, что сама связана своей жесткостью, чтобы теперь расслабляться.

— Анссет, а какова твоя песня?

Тот уставил на Эссте пустое лицо. Она ждала. Мальчик явно ничего не понял.

— Анссет, ты попросту возвращаешь назад наши собственные песни. Ты ухватываешь, что люди чувствуют, усиливаешь эти чувства и тем самым разбиваешь, крушишь нас ими; только вот, дитя, какова твоя песня?

— Все.

— Ни одной. До сих пор я никогда не слышал, чтобы ты пел песню, о которой бы я знала, что эта песня — только твоя.

Анссет не утратил Самообладания. Но конечно же, мог бы и рассердиться. Он только глянул на Эссте своими пустыми глазами и сказал:

— Ты ошибаешься.

Мальчишке было всего шесть лет, а он сказал: ты ошибаешься.

— Ты не будешь петь на публику до тех пор, пока не споешь для меня свою песню.

— А как ты узнаешь?

— Пока не знаю, Анссет. Но узнаю.

Мальчик с готовностью слушал ее, и Эссте, потому что и сама умела Владеть Собой, не отворачивалась от его взгляда. Некоторые дети, бывало, плохо воспринимали самоконтроль, и чаще всего заканчивали как Глухие. Не всякий легко овладевал им, но это было исключительно важным для песни. Но вместе с тем были и такие дети, как по-настоящему хорошие певцы и Певчие Птицы, которые обучались Владению Собой очень быстро и жили с ним естественно. Слишком естественно. Ведь сутью и целью самоконтроля вовсе не было полностью исключить певца от человеческого общения, но удерживать этот контакт чистым и ясным. Только вот Анссет вместо того, чтобы использовать Самообладание в качестве канала, использовал его, чтобы выстроить непробиваемую и непреодолимую стену.

Я преодолею твои стены, Анссет, молча пообещала ему наставница. Ты еще споешь мне свою песню.

Но его пустое, ничего не выражающее лицо ответило ей только: Ты сорвешься с этой стены.

10

Войдя в Высокий Зал, Рикторс Ашен кипел гневом.

— Послушайте, леди, вы знаете, что это такое?

— Нет, — ответила Эссте, и голос ее рассчитан был так, чтобы успокоить прибывшего. Это ордер на прибытие. От самого императора.

— Ну хорошо, вы прибыли. Почему же вы так волнуетесь?

— Но меня допустили только через четыре дня! А я личный посланник императора, по очень важному вопросу…

— Рикторс Ашен, — перебила его Эссте (но спокойно, тихо), — вам дали важное поручение, но дело не в том. Сейчас это всего лишь остановка на пути…

— Вы чертовски правы, — заметил на Это Рикторс Ашен, — но теперь из-за этого поручения я потерял четыре дня.

— Возможно, вам бы следовало попросить меня о встрече.

— Мне не надо просить. У меня ордер самого императора.

— Даже император просил разрешения, прежде чем он вошел сюда.

— Сомневаюсь.

— Это уже история, друг мой. Я лично завела его в эту комнату.

Теперь Рикторс уже не был столь возбужден. На самом деле он даже был смущен своей вспышкой. И не потому, что не имел на это права — Эссте понимала, это был такой человек, который применяет гнев для лучшего эффекта. Ведь не без причины он достиг столь высокого положения на флоте. Смущен он был потому, что гнев был настоящим, но не затрагивал вопросы чести. Этот молодой человек, которого научили. Эссте он нравился, даже несмотря на то, что этот юноша мог бы убить любого, чтобы достичь желаемого. Смерть таилась в его спокойных руках, за маской юного лица.

— Вся история — это чушь, — тихо заметил Рикторс. — Я здесь для того, чтобы выяснить относительно Певчей Птицы для Майкела.

— У императора нет Певчей Птицы.

— В том-то и штука, — уже не столь сурово сказал Ашен. — Вы понимаете, сколько лет прошло с тех пор, как вы пообещали ему Певчую Птицу? В этом году Майкелу исполнилось сто восемнадцать лет. Понятно, что этикет заставляет полагать, чтобы он жил вечно, но сам Майкел попросил передать вам, что он прекрасно осознает собственную смертность и надеется, что не умрет, пока не услышит, как поет его Певчая Птица.