Песенный мастер - Орсон Кард

— Ты неправильно поняла, — ответила Эссте. Это одно страдание обучает другое. Ведь что, по-твоему, само Самообладание?

Только Киа-Киа уже ушла. Она уже не встречалась ни с Анссетом, ни с Эссте; поезд забрал ее саму, ее вещи и первую месячную стипендию от Певческого Дома.

— Я свободна, — сказала она, когда перед ней открылись ворота, отделявшие от всей Тью, и показались фермы.

— Ты врешь, ты врешь, — отвечал ей ритм колес.

7

Машина обучает машину. Эти слова оставили колющий след в памяти и сопровождали Эссте во время всего похоронного обряда. Машина. Ну хорошо, в чем-то это даже правда, но в другом — совершенно не так. Машинами были люди, у которых не было Самообладания, чьи голоса выбалтывали все их секреты и скрывали намерения. Но я держу себя в руках, а этого никакая машина сделать не сможет.

И все же она понимала, что имела в виду Киа-Киа. Да что там, ей было известно об этом и пугало, насколько полно Анссет, в столь раннем возрасте, овладел искусством Самообладания. Она следила за тем, как он пел на похоронах Ннива. Здесь он был не единственным певцом, зато самым юным, так что честь ему была оказана огромная и, практически, беспрецедентная. Когда мальчик вступил на подиум, среди собравшихся началось шевеление. Но вот когда он начал петь: уже никто не сомневался, что честь была оказана по праву. Правда, плакали только новички, Скрипучки и несколько Колокольчиков — было бы неправильно заставлять кого-либо терять Самообладание, даже и на похоронах Песенного Мастера. Но в песне слились вместе горе, любовь и тоска, глубокое уважение ко всем присутствующим, и не только к Нниву, который умер, но ко всему Певческому Дому, для которого покойный сделал столько хорошего. «О, Анссет, — думала Эссте, — ты уже мастер», но она же заметила такое, которое большинство не заметило: насколько лицо мальчика было бесстрастным до и после пения; насколько скованно он стоял; как все его тело было сконцентрировано только лишь на извлечение безукоризненного звука. «Он манипулирует нами, — размышляла Эссте, — манипулирует, но даже наполовину не столь совершенно, как манипулирует самим собой». Она отметила, как он воспринимает каждое шевеление, каждый взгляд из публики, как он упивается этим и возвращает назад во сто крат увеличенным. «Он просто увеличивающее зеркало, — думала Эссте. — Ты увеличивающее зеркало, берущее отдаваемую тебе любовь и возвращающее назад, во много раз увеличенную, но сам ты не прибавляешь к ней ни грана. Ты не целен».

Мальчик подошел туда, где сидела Эссте, и присел рядом с нею. Это было его право, раз она была его наставницей. Она не сказала ни слова, только вздохнула так, что чувствительный слух Анссета воспринял это как: «Прелестно, но с изъяном». Неожиданная и незаслуженная критика не вызвала перемен на его лице. Мальчик ответил всего лишь кивком, означавшим: «Понимаю, что тебе очень нужно что-то сказать мне».

«Самообладание, — думала Эссте. — Ты слишком хорошо овладел им».

8

Больше Анссет уже не пел в Певческом Доме на публике. Поначалу он даже не заметил этого. Просто была не его очередь выступать в Капеллах соло, в дуэте, в трио или квартете. Но когда каждый из его капеллы выступил уже дважды, а то и трижды, а Анссета так и не попросили петь, он, поначалу, был заинтригован, а потом встревожился. Он не задавал вопросов, потому что вызываться было попросту не принято. Он ждал. И снова ждал. А его выступление так и не подходило.

Это случилось вскоре после того, как он заметил, что другие в Капеллах начали обсуждать это, поначалу между собой, а затем и с Анссетом. «Может ты что-то неправильно делаешь? — спрашивали у него во время еды, при встрече в коридоре или в туалете. — Почему тебя наказывают?»

Анссет отвечал на это лишь пожимал плечами или звуком, означающим: «Откуда мне знать?». Но когда запрет на его выступление так и не прекратился, он начал отворачиваться от подобных вопросов с холодностью, которая быстро обучила любопытствующих, что данная тема к выяснению запрещена. Для Анссета это была лишь частица Самообладания, не позволявшая ему самому принять участие в измышлениях относительно этого таинственного запрета. Но то же самое Самообладание не позволяло спросить об этом самому. Так что Эссте могла тянуть это испытание столь долго, сколько ей самой бы того хотелось. Что бы это ни значило, что бы она ни надеялась довести до конца, Анссет обязан был принять это без вопросов.

Понятно, что, как и ранее, она приходила в его комнату каждый день. Должность Песенного Мастера Высокого Зала означала дополнительные обязанности, совершенно не снимающие те, что были у нее раньше. Отыскание и обучение Певчей Птицы для Майкела было делом всей ее жизни, добровольно возложенным на себя десятки лет назад. И конца ему не было видно, плод еще не был снят, но все потому, что Ннив умер, и потому, что этой проклятой дурочке Киа-Киа вздумалось доставить ей страдание, навалив еще и административную работу. Она разговаривала с Анссетом как можно больше, надеясь убедить в том, что он ее не утратил. Но тот воспринял известие без всякого знака, что сам он об этом беспокоится и проходил ежедневные уроки, как будто все было так и надо.

Да и почему бы он вел себя как-то иначе? Пока Киа-Киа не высказалась перед своим уходом, Эссте и сама особо не беспокоилась. Если Анссет великолепно владел Самообладанием, значит и во всем остальном он тоже был великолепен, потому до сих пор этого и не замечалось. Но вот теперь Эссте отмечала Самообладание, как будто каждый явный случай невнимания Анссета был для нее ударом.

Что же касается самого мальчика, то он понятия не имел, что происходит в душе наставницы. Эссте тоже прекрасно владела умением самоконтроля, и по ней никогда не было видно, что она беспокоится или размышляет об Анссете. Все идет так, как должно, решил он. «Я — озеро, — думал он, — и мои берега высоки. Во мне нет низинного места, и с каждым днем я становлюсь все глубже».

Ему и в голову не пришло, что он может утонуть.

9

Урок.

Эссте привела Анссета в голую комнату, где не было окон. Один только камень, площадью в десяти квадратных метров, и толстая, не пропускающая звуков дверь. Они уселись на каменном полу, а поскольку все полы в Доме были каменными, они посчитали пол удобным или, по крайней мере, знакомым, так что Анссет даже имел возможность расслабиться.

— Пой, — сказала Эссте, и мальчик запел.

Как всегда его тело было скованным, на лице не было знака ни малейших эмоций; зато сама песня, как и всегда, была эмоциями переполнена. На сей раз он пел о темноте и замкнутых пространствах, и песня была печально-траурной. Эссте часто поражалась глубине Анссетового понимания сути вещей, которых он, в своем возрасте, сам познать не мог.