Одинокий прохожий - Георгий Раевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Безлюдный сад за невысоким домом…»
Безлюдный сад за невысоким домом.На крыше, на деревьях, на дорожке,Далёко виден след крестообразныйОт птичьих ножек. Тишина и солнце.Вот что-то там, в кустах захлопотало, —И с ветки снег обрушился пушисто.И снова тишина. Там, на скамейке,Задумавшийся юноша кудрявыйВ расстегнутом лицейском сюртукеСидит и смотрит. Крепкого морозаНе замечает он, — как будто в этойХолодной бронзе медленно, упорноТакое сердце продолжает биться,Которого остановить не в силахСтремительного времени полет.О чем он так задумался глубоко?Вокруг него большая тишина.Холодный, чистый воздух. На гранитеНестертые видны слова и строки:«Друзья мои, прекрасен наш союз,Он, как душа, неразделим и вечен».
«Сизифов труд: тяжелые каменья…»
Сизифов труд: тяжелые каменья…Когда б он знал, со лба стирая пот,Какую тяжесть в страшном напряженьеЕго потомок поздний понесет.
Развалины, и дым, и прах, и щебень,Вражды и зла тысячелетний груз…С какими силами, забыв о небе,Мы заключили сумрачный союз?
Так вот откуда этот холод дикийИ эта мгла, грозящая стократ!Нет, не помогут жалобы и крики…Дома горят, отечества горят,
Колеблются и рушатся устоиОгромных царств, империй и миров:Всё мнимо-величавое земное —И день встает, печален и суров.
И видим мы — уже без обольщенья —Куда мы шли во мраке без дорог, —И вот теперь стоим в изнеможеньеНад самой бездной… Да спасет нас Бог!
Иов
Тот, у кого не отняты стада,Ни пажити, ни дом, ни сад плодовый,Ни ближние его, кто никогдаНе испытал всей тяжести суровой
Господней длани на плече своем,Тот разве знает, что такое силаЛюбви и гнева, пламенным огнемЗемные наполняющая жилы?
Тот разве может говорить: «Отдай»?Кричать, и звать, и требовать ответа, —И выдержать, когда потоком светаЕго зальет внезапно через край?
О, праотец всех страждущих, прости,Что нас страшат и горе, и невзгоды,Себе пристанища средь непогодыВ испуге ищущих — не осуди.
«Ты отвечай, — я буду вопрошать…»
Ты отвечай, — я буду вопрошать:Кто наливает соком колос полный?Кто научает ястреба летать?Кто гонит к берегам морские волны?
Ты ли вознес высокую соснуНа самый край огромного обрыва?Ты ли хранишь большую тишину,В глуши лесной, и света переливы?
Не ты ли обновляешь лик землиИ назначаешь времена и сроки?Не ты? — Тогда безмолвствуй и внемли:Я царственные дам тебе уроки.
И сердцем ты научишься тогдаЛюбить всё сотворенное от века:И дальний звездный свет, и тень листа,И беззащитный облик человека.
«Везут равнодушные клячи…»
Везут равнодушные клячиУнылой походкой своей —Удачи твои, неудачи,И дел твоих ворох и дней.
И вот уже крест деревянный,Меж тесных соседей своих,Над прахом твоим безымяннымПод небом спокойным затих.
И только дешевый веночек,Положенный нежной рукой,И только лиловый цветочек,Посаженный верной рукой,
Остались одни на могилеСвидетельством тихим о том,Что где-то тебя не забыли,Что в мире большом и чужом,
В поспешном и грубом мельканье,В потоке сменявшихся дней,И дорог ты был и желаненСмиренной подруге твоей.
«Не хрустальный бокал, не хиосская гроздь…»
Не хрустальный бокал, не хиосская гроздь,Но стакан и простое вино;Не в пурпурной одежде торжественный гость —В тесной комнате полутемно,
И усталый напротив тебя человекМолчаливо сидит, свой же брат,И глаза из-под полуопущенных векОдиноко и грустно глядят.
Ты наверное знаешь, зачем он пришел:Не для выспренних слов и речей.Так поставь же ему угощенье на столИ вина неприметно подлей.
Может быть, от беседы, вина и теплаОтойдет, улыбнется он вдруг, —И увидишь: вся комната стала светлаИ сияние льется вокруг.
«Пока мы не погибли от чумы…»
Пока мы не погибли от чумы,От наводненья, от огня и серы —Великой милостью не видим мыГрядущих бедствий грозные размеры.
Как знать? Еще не завтра, может быть,Не грянет гром, гроза не разразится.Гнездо свое доверчивое вить,Летать и петь не перестанет птица,
Пока убогим не замрет комкомНа полусгнивших листьев черной груде.Вот так и мы — пока еще живемИ дышим… — может быть, войны не будет.
А если будет? Если на корняхСекира? Если покачнулись своды?..— Да не отравит нас гнетущий страх,Да не нарушит внутренней свободы.
«Как мало, как горестно мало…»
Как мало, как горестно малоОсталось, о чем еще петь!Прошедшее в омут упало,Грядущего не разглядеть,
А то, что кругом происходит,Такою тревогой томит,Что сердце, сжимаясь, уходитВ свою глубину и молчит.
Вот так и живем одиноко,Нерадостно и тяжело,Средь чуждых людей, без намекаНа дружбу, и свет, и тепло.
О, если б мы вспомнили сами,Средь холода, ветра и тьмы,Какими простыми словамиМогли бы утешиться мы.
«Ты говоришь: весь мир во мраке…»
Ты говоришь: весь мир во мраке,И в преступленьях, и во зле,Ты гибели читаешь знакиУ бедных смертных на челе;
Над чистою склоняясь розой,Уже ты ищешь в ней червя,Болезнь, и тленье, и угрозуУгрюмого небытия.
Мой бедный друг, когда б ты видел,Как царственно и просто как,Наперекор твоей обиде,Сквозь холод слов твоих и мрак,
Тебе на руки и на платьеЛожится предвечерний свет,Как тихий отблеск благодати,Как окончательный ответ.
Ребенку
Человечек ты мой, человечек,Твой открытый доверчивый взгляд,Чистый смех и наивные речиСердце греют мне и веселят.
Никакая печальная думаНа открытый твой лоб не легла,Ты не знаешь еще, как угрюмоВ нашем мире, как мало тепла;
Как холодное взрослое знаньеНадмевает людские умы,Как убоги все наши желанья,Как мрачны и нерадостны мы.
Ты глядишь с безотчетной улыбкой, —И в твои голубые глазаМир сияющий, легкий и зыбкий,Ветер, солнце, цветы, небеса —
С благодатной вливается силой:Цельных, подлинных образов строй,Тех, которых еще не разбилаЖизнь поспешной и мутной волной.
«Как в этой жизни бедственной и нищей…»
Как в этой жизни бедственной и нищейМы все живем угрюмо, не любя.О, если б знали мы, насколько чище,Насколько лучше мы самих себя!
Дитя смеется, и его веселыйИ чистый голос обличает нас:За косный дух, упрямый и тяжелый,За жесткие морщины возле глаз,
За жалкое, безрадостное знаньеО том, что веб проходит, как трава…Нам всем даны прямым обетованьемПростые и великие слова
О чистых сердцем, милостивых, кротких, —Нам, никому другому: мне, тебе…Зачем же эти несколько коротких,Поспешных лет проводим мы в борьбе,
В недоброй суете, в ожесточенье,Мы, земнородные, чьи голосаМогли б вмешаться в ангельское пенье, —И только оскорбляют небеса?
«“Беатриче, Лаура, Изольда, — плеяда…»
